— Рано немножко, товарищи. Недельки через две приходите, угощу редисочной.
— Надеетесь? — спросил Григорий.
Пышные, растрепанные ветром волосы Вакуров прикрыл кепкой, застегнул кожаную куртку, руки сунул в карманы, подобрался и, без того худой, высокий, с угловатым бледно-желтым и горбоносым лицом, стал будто еще худей, выше, горбоносей.
— Заплатить придется, — и пристально, убежденно взглянул на Григория. — Хорошо заплатить.
— То есть?
— Поработать…
Вакуров оглядел голубенькое с перемежающимися облаками небо.
— Что несет оно, что сулит — загадка. Здесь ведь никто ничего никогда не изучал. Но если судить по Туруханску — с поправкой, конечно, — овощи расти будут. Я убежден. — И долго говорил, почему должны расти, высчитывал безморозные дни, сумму тепла. — Одним словом, недельки через две приходите кушать редиску!
От Вакурова пошли на другой взгорок, где строилась метеорологическая станция и где жил Конев. На полпути встретили Конева и Наташу, они шли, взявшись за руки, и пели: «По долинам и по взгорьям».
— Товарищ Конев, вы зачем сюда приехали? — спросила Мариша.
— Как зачем?
— Работать или нянчить мою девчонку?
— Я работаю. А сегодня — мой свободный день. Хочу — сплю, хочу — на голове хожу.
— Ходите, только один.
— Слушаюсь. До реки проводить можно? Я знаю хорошую дорожку.
И хорошая дорожка недолго была хорошей, потом начались кустарник, топи, болото.
— Ну, Миша! — Наташа разбежалась и мигом оказалась на плече у Конева.
— Это что еще! — рассердилась Мариша.
— Ничего, мама, мы всегда так ходим. — И видно было, что не в первый раз; Наташа снова запела «По долинам…» и начала дирижировать руками, Конев прыгал с кочки на кочку.
X
Первым, как заказывал Василий, отстроили хлебный ларек, потом, не дожидаясь, когда будут дома и бараки, сложили прямо под открытым небом несколько русских печей. И никому это не показалось смешным: игарчане до сих пор вспоминают, какой хороший получался хлеб. «Печки-то не у всех были. Бегали мы за полверсты. Бежишь осенью, тесто по краям квашни замерзнет, а хлеб выходил высокий да рассыпчатый, удивительно».
Но еще крепче запомнились эти печки старшему печному мастеру Кулагину. Прошло немало лет, а как возьмется Кулагин за кирпич, так и вспомнит: «Вот дела были». В Игарку он приехал, будучи знаменитым мастером, работал до того по большим городам у купцов, в государственных учреждениях, в соборах. Сам уже редко брал кирпичи, больше надзирал. Было ему лет пятьдесят, ходил, говорил и держался он строго и степенно, фартук на нем всегда был чист, как первый снег. Для важности Кулагин носил очки, глядел поверх них, складной метр держал не за голенищем, как прочие, обыкновенные мастера, а в грудном кармане — в одном кармане серебряные с монограммой часы, в другом желтый метр. Он был убежден, что в печном деле прошел все, но Василий удивил его: ставить печи под открытым небом, на болоте.
— Да не успеем сложить ее, она вся утонет. — Кулагин пошел к старшему инженеру Тиховоинову, высказал эти опасения. Тиховоинов успокоил Кулагина:
— Наше болото неопасное. Сверху болото, а немного пониже — мерзлота вечная, неизменная, неистребимая. Ты верхний, талый слой сними и смело клади на мерзлое. Это тебе крепче всякого фундамента. Гранит, монолит, сталь.
— А мерзлое не будет таять от печки? Сколь ни сколь, а печка и вниз подает тепло.
— Не будет. Говорят тебе — мерзлота вечная, неизменная, неистребимая.
— Ладно, буду ставить. Только, знаешь, с оговоркой — «в твою голову».
Тиховоинов снял шляпу. Он всегда ходил в шляпе, потому что в свои небольшие сравнительно годы, сорок лет, был совершенно лыс и это его почему-то смущало. Иногда, напротив, козырял своей лысиной. Так и тут, снял шляпу, погладил лысину — погляди, мол, товарищ Кулагин, и сказал:
— Нет, печки не в мою, это в его голову, нашего главного начальника. Он выдумал.
Кулагин пошел к Василию: кладу «в твою голову».
— Ладно, клади только поскорей. Здесь все в мою голову.
Талой земли оказалось с полметра, ниже была мерзлая. На нее и поставили печи. Месяца через два Кулагин заметил, что по одной из печек змейкой легла трещинка. «Это бывает: пережарили, она и треснула», — подумал он. Но скоро рядом с первой трещинкой легла другая, а еще через месяц печь будто накрыли сетью. Первые трещинки разошлись в щели, в них уже хлестал дым. Кулагин снова пошел к Тиховоинову.
— Видели? Мерзлота-то ваша вечная, неизменная, неистребимая гуляет. Два месяца потопили, и все печи скособенились.
— Это еще неизвестно, кто гуляет… Скорей всего печники. — Тиховоинов сощурился и причмокнул.
Кулагин снял очки, вопросительно поглядел на инженера.
— Да, да. — Тиховоинов причмокнул снова.
Кулагин отодвинулся на конец стола и на косо оборванной четвертушке бумаги написал заявление об уходе. Упомянул, что складывал печи в купеческих и дворянских домах, в церквах и соборах, имеет за это серебряные часы, а вина не принимал маковой росинки за всю жизнь.
— Это не ко мне. — Тиховоинов отодвинул заявление. — Я не принимаю и не увольняю.
С трудом уговорил Василий куражистого мастера остаться. Условились, что эти первые печи не пойдут в счет: строились черт знает где, стояли под ветрами, под дождями, — судить по ним о мастере Кулагине не будут. В октябре печи перенесли в дома и бараки, построили по всем правилам строительного искусства, а в декабре началась та же история: по печам пошли трещины, щели, печи задымили.
— Ну, убедился, кто гуляет? — спрашивал при встречах Тиховоинов Кулагина и грозил пальцем: — Мерзлота, мерзлота… Не мерзлота, а руки-крюки.
Все лето городок напоминал цыганский табор, сельскую ярмарку и привал ватаги, какие ходили покорять Сибирь. Лес, болота, мох, глухомань. На свежевырубленных полянах, среди пней — костры и балаганы. На деревьях развешаны куски мяса, битая дичь, сушатся армяки, портянки, сапоги, люди сидят на пнях и обедают на пнях. Разноязыкий галдеж и песни. Каждый грустит и радуется по-своему. Кто поет «По диким степям Забайкалья», кто — «От страданья, от лихого, Волга матушка-река, нет спасенья никакого…», кто играет на баяне, кто на ливенке. На козлах пристроили бильярд и гоняют маленькие стальные шарики. Из мелкокалиберки бьют в деревянный кружок, на котором нарисован голландской сажей пузатый империалист. Лущат семечки, щелкают кедровые орешки. Распластавшись на спине, задумчиво глядят в небо.
Василий Александрович изобрел для отдыха и удовольствия новое занятие. Когда на строительной площадке начали выдирать пни и кустарник, он заметил, что порой встречаются удивительно интересные корневища. Земля-то жиденькая, бедная, укрепиться, выжить на такой нелегко, и каждое дерево старается как можно больше послать корней, раскинуть их как можно шире, ограбить, задушить соседей. Деревья самым причудливым образом переплелись корнями, на корнях — узлы, наплывы.
Выдался свободный вечер, и Василий Александрович вспомнил про корневища, отпилил несколько штук, унес домой и сел за работу. Одно из корневищ напоминало двуглавую летящую птицу, он обрезал кое-какие ненужные усики, которые затуманивали эту, птичью, суть, — сходство с птицей увеличилось. Другому корневищу придал форму рыбы с женской головой. Птицу отдал дочери, а деву-рыбу положил на свой письменный стол.
Занятие оказалось увлекательным. Василий начал постоянно обращаться к нему, как только позволяло время.
Осенью, к первым заморозкам, город начал принимать положенный ему вид. Построили здание лесопильного завода, больницу, школу, небольшую уличку бараков и одноэтажных домиков, натянули провода осветительной сети, поставили радиостанцию; на острове — метеорологическую станцию и два домика для совхоза.
Уличку назвали Портовой, совхоз — «Полярным».
Дома и бараки ставили, как и печки, на вечную мерзлоту.
Для совхоза «Полярный» агроном Вакуров выбрал остров. Окруженный Енисеем со всех сторон, остров больше, чем береговые участки, получал того тепла, которое приносила река из южных широт. Было очевидно, что сумма этого дополнительного тепла немалая: лес на острове был крупней, травы гуще; и почва здесь была лучшей во всем районе — наносная, так называемая аллювиальная. Равняясь по Туруханску, Вакуров ожидал девяносто безморозных дней в году и сумму тепла за это время тысячу двести градусов.
В конце июня он засеял три гектара овсом на зеленый корм, полгектара засадил картофелем, по грядке — морковью, свеклой, луком и редиской. Когда разделывали землю, лопаты все время стучали о мерзлоту; талой земли было пятнадцать — двадцать сантиметров, и она до того холодная, что руки синели от нее, как от снега.