Тем не менее что-то внутри меня протестовало – это, конечно, фигура речи, и вы можете найти ее не только внутри меня, но и где угодно.
– Зачем нам нужны все эти конусы?
– Неужели ты не понимаешь, что суть вопроса не в них? Они даже не достигли той точки, где их можно назвать хотя бы условно существующими. А ты должен знать, что обычно происходит, когда кто-то берется за дело на предварительной стадии. Поверь мне на слово, он получает что-то очень слабое и неубедительное!
– Проблема с этим Джорджем, по всей вероятности, состояла в том, что он принимал решения, которые, на мой взгляд, было бы лучше отложить на какое-то время. И фактически на довольно долгое время.
– Фактически, практически!
Я зашагал быстрее. Шов в мешочке расходился все больше и больше.
– А-а! Так ты боишься чепухи? Но ведь все ее боятся, верно? Вот почему они называют ее чепухой. И вот почему она так часто появляется в величии своей непосредственности и непреложности ко всему прочему; я бы даже сказал, что она возникает во всем великолепии своей восхитительной доказуемости, хотя эти качества постигаются людьми гораздо позже – после того как создается механизм восприятия.
Они объяснили мне это очень подробно: сначала мы имеем объем перцепции, который всегда появляется первым и может принимать любую форму и образ – сверчка, бумеранга, трех апельсинов или хорошего юмора у друзей. А поскольку таким объектом может оказаться все, что угодно, мне бы не хотелось быть исчерпывающим в этом вопросе. Главное, что объект перцепции возникает первым.
Потом, когда восприятие зависает на какой-то миллиметр наносекунды, чтобы проявить себя вполне определенной гранью сознания, что-то в нас приходит в готовность и улавливает это зависящее восприятие. Некоторые даже говорят, что перцепция сама по себе расщепляется на две противоположные части – объект перцепции и того, кто этот объект воспринимает, то есть сам, по-научному, перцептор.
– В этом перцепторе есть что-то римское, правда?
Я не обращал внимания на болтовню мешка, и мне больше не хотелось смотреть на усеченные конусы. Даже без встречи с ними я знал, что между нами не может быть ничего общего. В тот миг мне грезилось что-то похожее на пухлое, набитое ватой кресло. Я осмотрелся в поисках мягкой и удобной концепции, желательно с полосками и прочным остовом, чтобы она подольше стояла на своих маленьких ножках и не опрокидывалась слишком быстро.
А ведь то, о чем они говорят, действительно происходит: сначала возникает перцепция, потом она делится на объект и субъект восприятия, а затем на земле появляются цветы, или мы присутствуем при рождении блюза. Нет, вы можете хихикать, если хотите, но уверяю вас, тут совсем не до смеха. Давайте рассмотрим этот вопрос дальше. Допустим, мои глаза сейчас закрыты, потому что я ничего не вижу, – соответственно ни одна из этих вещей не появляется. А потом они внезапно вспыхивают, и мне приходится вертеться как белке в колесе, чтобы запретить и сдержать их бег. Но что я могу поделать с алюминиевым патронташем, или бронированной самоходкой, или этой яйцеобразной волной, которая набегает спереди? Такие вещи всегда возникают неожиданно, поскольку перцепции редко приходят поодиночке: они смешиваются друг с другом и создают многоуровневые перцепторы, то есть вас, меня и ее.
На этом разговор, конечно, не закончился, но я был им сыт по горло. Фактически у меня появилась такая перцепция, что я и так уже слишком много знаю и что мне пора понемногу о чем-то забывать. Для начала мне захотелось забыть о Джордже, но я не учел его коробок – этих отвратительных вещей, которые рябили своими полосками и протуберанцами, то ускользая, то появляясь у нас перед глазами; они были до странности неуловимыми и в чем-то даже волнообразными, и их неумолимое возникновение намекало на то ужасное и фатальное, что скрывалось за ними впереди. Ну вот, еще одна фраза уплыла, вытягивая во все стороны свои маленькие щупальца и стараясь зацепиться за любое слово, которое могло бы вернуть ее в безопасную гавань. По крайней мере, она пыталась стать идеей, идеей о коробках – этих всевозможных контейнерах для материальных вещей и вместилищах невыразимого и непознанного.
Хотя, насколько я знаю, коробки еще не породили ни одной материальной вещи. И мне кажется, мы можем этому только радоваться.
– Совершенно верно. Диалог из мешка с диалогом – это довольно скверно.
Из мешочка текло все сильнее.
– Ты чертовски прав. Течь становится все больше, и я должен сказать тебе, что ты глух как пробка, если не слышишь фальши в том хоре, который поет сейчас в твои уши.
Мне удалось завязать узелок в уголке мешка и тем самым остановить на какое-то время этот нараставший поток слов. Хуже всего было то, что в них имелся какой-то здравый смысл. А что может быть хуже слов, которые, как нам кажется, содержат здравый смысл, верно? Ладно, мы все знаем ответ на этот вопрос, но каждый из нас обычно уклоняется от него в сторону, поскольку это не требует почти никаких усилий.
Да, конечно, у меня есть свои слабости и недостатки, но я действительно не ожидал, что дойду до ручки. Поэтому я выражаю огромную благодарность доктору и всем работникам нашей клиники. Вы сделали меня более чем спокойным. Я знаю, вам потребовалось войти в мою галлюцинацию, чтобы обезвредить ее для меня. И теперь, благодаря вашей дружеской поддержке, я могу вынести любую тарабарщину о коробках, конусах и море в лучах багрового заката.
Мне сказали, что один из ваших сотрудников называет это пусканием слюней. Или, возможно, он только подразумевает это. Должен признать, что подобная терминология не вызывает большого восторга, но вы и сами понимаете, что я имею в виду.
Помнится, еще до того, как меня сюда привезли, я жил в совершенно другом месте. Там было много хороших людей – Задница, Макс и дядя Гарри[10]. Приятно вспомнить их милые лица. Я ведь до сих пор скучаю по неуловимой и двусмысленной улыбке дяди Гарри, когда он думал, что я на него не смотрю. И еще мне нравились его ботинки. Память возвращала все это кусок за куском. И даже старину Эрика. Я думаю, он удивился не меньше нас, когда понял, что пистолет оказался заряженным. Конечно, в тот момент он немного вышел из себя, и тут его, как назло, подхватила волна яванской революции. А незадолго до этого его бросила Лил, которая улетела в Шанхай, чтобы открыть Красного Петуха.
В те дни они плавали на старинных парусных судах. Да вы и сами, наверное, помните – их еще называли подкладными суднами. Типичный пример помрачения некоторых белых людей. Мне кажется, они даже не слышали о мешочках с диалогом. Хотя в этих людях было что-то серьезное и трогательное – какой-то, знаете, тонкий намек на сомнение. Впрочем, не думаю, что вам понятен смысл моих последних слов, потому что я и сам ничего не понял. Прямо как свист во тьме. Ах, если бы я мог разорвать все это в клочья! Выдрать из уст свой красный, так сказать, кровоточащий язык. Может быть, кто-то хочет что-нибудь добавить?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});