Читать интересную книгу Пантера, сын Пантеры - Татьяна Мудрая

И вот Человек пришел в Зал Дракона и воскликнул:

— Мы одной крови, ты и я! Твоя пурпурно-лиловая, холодная кровь — одно и то же с алой и горячей кровью Эшу, с аристократической голубизной крови Галиена, с прохладной зеленой кровью Нарджис! Александрит — символ этого воплощения.

И он принял дракона в себя, чтобы стать одним со своим исконным, вековечным врагом.

И перешел в Зал Тергов. Протянул руку через кристалл ледяного пламени и сомкнул пальцы на рукояти чудесного меча.

Вошел в зал Тайны и вложил меч в руки Девы, не думая о том, что это невозможно.

Дева поднялась, ожерелье спало с плеч, кристалл стек с ее лица, обратившись в семь ниспадающих радужных покровов. И когда ее лицо оказалось вровень с лицом триединого Совершенного человека, а руки в тяжких драгоценностях легли ему на плечи, между ними обоими вспыхнуло пламя любви и сплавило их в единое целое. То были узы крепче стальных кандалов и боль жесточе ревности, но ни на какую бы то ни было земную радость и сладость не променяли бы они своих новых оков.

Огонь их слияния проник на все уровни Игры. От этого огня, своим дыханием преобразившего все формы, падали цепи Проклятой Библиотеки и размыкались застежки переплетов. Страницы порхали в струях всепоглощающего огня, как темные бабочки, и буквы сыпались с них летучей мошкарой во время весеннего роения. Картуши и иероглифы Египта обращались в клейма и печати, резьбу и орнамент; витиеватое арабское письмо стало вязью виноградной лозы, иврит — скобами и скрепами мощных строений, а в каждом китайском и японском иероглифе таился миниатюрный пейзаж, который рос и открывался, точно бутон, в живую картину невиданной красоты. В Хранилище Кристаллов с каждой запечатленной живой картиной происходило то же, что и с главной Книгой: она становилась своей воплощенной явью. По мере того, как миры запечатленного слова и заключенной вещи горели и плавились в горниле, из освобождающихся элементов возникал юный мир. Он был одет в алые и желтые лепестки пламенной лилии, в траурный кокон тлеющего и отгоревшего пожара — в знак того, что истинное познание всегда по сути пламя, уничтожающее видимость и проявляющее суть. Оттого место ему было даже не в Сирре, а в невыразимом. И уходя вслед за своим порождением в далекую обитель, Муж и Жена знали, что сделали все, как было предсказано.

Эпилог

«Нам, легкомысленным, привилегированным, богатым баловням, по нашему невежеству может казаться, что День Гнева — иллюзия, но это страшная реальность; его справедливость действительно божественна, поскольку Гнев обрушивается на всех антагонистов без разбора: он есть не что иное, как взаимность, как автоматический возврат насилия к тем, кто имеет несчастье к нему прибегнуть, воображая, будто сможет им управлять».

Рене Жирар

Пожар на том уровне, где находился собственно Дом Книги, выглядел более-менее тривиально. Сначала, где-то в полдень, начался исход животных — поспешный, но отлично организованный, как бывает не в самом начале бедствия, а лишь в ожидании и предчувствии. Степенной чередой двигались мыши, взятые кошками в кольцо: хвосты кошек были горделиво подняты. Рядом трусили собаки — хотя их было немного, считанные единицы, но близкое соседство с кошками удивляло. Блохи передвигались не самоходом, а на подручном транспорте.

Затем только удалились с работы те, чей рабочий день кончился. Немного позже ночные дежурные, числом девять, выбежали на минутку то ли перекусить, то ли запастись продуктами для священной кухни (обыкновенное дело, между прочим), да так и не вернулись ни на чьей памяти на работу; в свое общежитие при библиотечном училище — также. Много позже люди сообразили, что именно эти юнцы и юницы торжественно сопровождали сиррцев вместе с Эшу. Впоследствии распространился слух, что, по всей вероятности, большинство обитателей Дома ушли в подземельные этажи, недостижимые ни для какого стихийного бедствия, где никогда никого и не бывало, кроме них, и оттуда выбрались наружу по тайным звериным ходам поближе к месту, где обитает враг рода библиотского.

В разгар же темноты — самое смутное время, три часа пополуночи — из горловины Дома внезапно выбился огромный столб пламени необыкновенного цвета, синего, будто ацетилен, и абсолютно беззвучного. В столбе фонтаном плясали рыжие искры, парили некие полотнища и распахнутые крылья, паря и покачиваясь в потоках нестерпимо горячего воздуха. Стены рядом с куполом сделались прозрачными, как ткань на утреннем окне, из пяти ворот до самых краев амфитеатра протянулись огненные дороги, ширясь и заполняя всю его полость кипящей черно-золотой лавой, бурливым красным вином. Тут только внутри Дома засигналили тревожные сирены, вмиг захлебнувшись собственным криком. Потом медленно зарделся купол: исходящий изнутри жар приподнял его над землей, расправил — и вмиг обрушил назад, на циклопические стены и ступени. И хотя Дом горел еще семь дней, основное было кончено в считанные минуты.

Поначалу местная власть пыталась кое-то предпринять — арестовать кого-нибудь и шлепнуть, что было бы самым привычным и успокоительным решением вопроса. Но когда пришли в дом Эшу, оказалось, что одна из его женщин скоропостижно умерла, а другая сошла с ума так же безнадежно и бесповоротно, как в давнее время Лизавета. Попробовали отыскать друзей и соратников основного делателя зла — не вышло: те давно уже заседлали лошадей Анниной конюшни и ускакали неизвестно куда.

Когда попытались официально установить причину постигшего бедствия, вывели, что, скорее всего, загорелись практически недосягаемые электрические кабели в туннелях (сразу же была предположена сиррская провокация и диверсия). По другой версии, взорвался и вспыхнул огромный холодильник в столовой зале, набитый изысканными съестными припасами для то ли будущего, то ли уже нынешнего празднования — версия тем более вероятная, что ни Альдины, ни Эльзевиры, главных кухонных мастериц, с тех пор в Библе не встречали. Разумеется, и Сирру с данными почтенными особами делать было нечего, не то что с некоторыми сомнительными особями, которые исчезли явно в том самом преступном направлении.

Расследовательские усилия и потуги длились, впрочем, недолго: урон, который нанесла Библу катастрофа, поначалу, пока не кончились материальные ресурсы, не осознавался в полном размере. Но постепенно до рядовых библиотов начало доходить, что жить в привычном для них формате, не выменивая нужных вещей на книжные данные, сделалось абсолютно невозможным, а затевать собственное производство таковых предметов — несподручным. Тогда начались столкновения с властями, погромы, новые пожары — и стихийная эвакуация наиболее благоразумной части населения.

Так канул в небытие гордый Библ, эта новая Атлантида: как говаривал Платон, в один день и бедственную ночь.

* * *

Женщина без разума и имени впервые пришла сюда, когда прочие уже давно покинули место печали.

— Верно говорят, что перед смертью спадают как узы любви, которыми опутали тебя другие, так и узы ненависти, которыми ты опутал себя сам, — вслух произнесла женщина, которая брела по краю еще жаркого пепелища, как по полю умолкнувшего, но грозного боя. Другие не были ни так храбры, ни так обездолены, чтобы искать свою потерю, рискуя загореться и пропасть самим. — Вот и со мной то же.

Слова эти не нашли отклика: никто из прочих людей, сколько их ни оставалось в опустевшем городе, не был ни так храбр, ни так обездолен, чтобы искать свою потерю, рискуя загореться и пропасть самому. Одна она обходила пожарище, впиваясь глазами в его исток так пристально, словно пыталась найти там утерянную память о себе. Ибо кем была она — матерью или дочерью, Сирром или Библом, того она сама не могла решить про себя. И что искала — того тоже не могла понять и решить.

На месте величавого и горделивого Дома все было прах и пепел, и уголь, и расплавленный камень, купол обратился и перевернулся в кратер, отчего казалось, что изнутри бил вулкан. Там, внутри, за едва сохранившимися кольцеобразными ступенями цирка, пространство как бы съежилось в боязливый комок, и то, что занимало так много места на земле и столь тяготило ее собой, казалось совсем ничтожным. В самом центре этого комка дремало, пульсируя, тусклое и едкое пламя, изредка давая вспышку.

Женщина смотрела на то, что находилось в центре, словно пытаясь найти утерянную память о себе самой. Внезапно нечто блеснуло там вековечной и нетленной яркостью, и ноги сами понесли женщину вниз.

Укрытое черной ризой с золотой вязью стиха, посреди углей и праха лежало нечто, похожее на гигантский пылающий уголь или раскаленный слиток. Это от него шел свет, который по мере того, как женщина всматривалась в него, проявлялся все более. Риза напитывалась этим сиянием изнутри, оно переливалось, как в благородном огненном опале, Жизнь выпрастывалась из траура, красота возникала из ужаса.