запомни каждую штучку!
Тансык сделался бурильщиком. Он постепенно научился управлять машиной, разбирать и собирать ее, научился распознавать горные породы, держаться на кручах. Тело его сделалось устойчивым, руки крепкими. Глаза прямо, не мигая, научились глядеть в ветер, в снег, в песок.
Жить Тансык перешел в юрту бурильщиков, к людям, которых считал полулюдьми, полумашинами. Это время его жизни было наполнено удивлением и радостью. Сначала он увидел, что бурильщики — самые обыкновенные и хорошие люди. После работы в юрте они любили поговорить, поиграть в карты, рассказать что-нибудь смешное. Все они получали и писали письма, вспоминали свои дома, жен, невест, детей. Тансыку бурильщики охотно помогали в работе, учили, растолковывали. Шутя, они называли его «наш подшефный», и на деле он был именно подшефным, выучеником всей артели.
Бурильный молоток изменил отношение Тансыка к людям и машинам. Впервые самостоятельно собрав его, Тансык убедился, что машина послушна человеку, послушна больше, чем конь хозяину. Ему стало радостно за людей и спокойно за самого себя. Его страх перед машиной, как перед существом, которое сильнее человека, не подчиняется ему, покачнулся. И потом день ото дня на своем молотке Тансык убеждался, что человек — повелитель машины, день ото дня избавлялся от страха.
Разбирая и собирая молоток, Тансык думал, жива машина или мертва. Разберет — молоток мертв, соберет — жив. Потребовалось немало времени, пока он понял, что машина жива мыслью и знанием человека. В каждую часть машины человек заложил свою живую мысль, и эта мысль движется, гудит, разрушает горы, поднимает грузы. Он приглядывался к компрессорам, к экскаватору, тепловозам и догадывался о многом, что раньше было закрыто от него.
«Почему машины кажутся разумными существами? Да потому, что человек вложил в них свой разум. Почему их движения обдуманы, почему они делают всегда именно то, что нужно? Человек заранее обдумал их движения и работу».
Раньше его давило сознание, что человек меньше машины, исполняет ее волю. Теперь его радовало новое сознание, что машина послушна человеку, она — исполнительница его воли. Тансыку захотелось сделаться повелителем машин, не только одного бурильного молотка, а всех самых сложных и крупных машин. Он в свободное время начал ходить к компрессорам и к экскаватору. Глядит, прикидывает, какую мысль заложил человек в ту или другую часть: этой он велел нагревать воду, нагонять пар, этой крутиться, той хватать камни.
С завистью глядел Тансык на машинистов и механиков. Ему хотелось получить в свои руки такую же волю, какую имели они. Повернул ручку — и экскаватор опускает хобот; еще раз повернул — он поднимает груз; дернул веревку — машина выбрасывает груз. И полное послушание — ни упрямства, ни заминки! Тансык приставал к машинистам:
— Дайте, я попробую!
— Нельзя, испортишь машину, — отказывали они. — Сперва научись.
Он бы много отдал за одну минуту сидения на месте экскаваторного машиниста.
Тансык пошел к бригадиру.
— Я хочу быть хозяином машин, — сказал он.
— Машинистом? Каким, на какой машине?
— На всех. Повернул бы ручку — и машина послушалась.
— Сразу на всех нельзя. За все возьмешься — ни с одной не справишься. Ладно, что-нибудь придумаем.
После того как Тансык сделался бурильщиком и начал зарабатывать четыре-пять рублей в день, бурильное дело среди казахов стало уважаемым. Если раньше все хотели быть инженерами, то теперь потянулись в бурильщики. Борискин ежедневно получал заявления:
«Хочу в бурильщики».
Бригадир указывал на другие работы: кладка мостов, кузнечное дело, постройка бараков, но все это было не так соблазнительно. Людей привлекали заработок и чувство соревнования с Тансыком. Каждому хотелось быть, как он. Елкин, бригадир и сам Тансык втолковывали, что нельзя всем быть бурильщиками.
— Куда же девать бурильщиков?! Надо слесарей, плотников, кузнецов. Идите!
Казахи не хотели.
— Нельзя в бурильщики, будем землю копать.
Была какая-то стадность в людях, которая толкала их на одно дело. Требовался пример, длительное убеждение, чтобы перевести человека на новый путь.
В конторе шли разговоры о курсах для казахов.
— Мы сдвинулись с мертвой точки, — говорил Елкин. — У нас укрепилась сдельщина, казахи хотят зарабатывать, а следовательно, и работать. Началась массовая тяга к учебе. Вот, — он тряхнул пачкой заявлений, — просятся в бурильщики. — Он говорил знакомые слова, которые можно ежедневно видеть в любой газете, но они казались новыми, радовали всех — коменданта, завхоза, профсоюзников.
— Я думаю, время побегов, угона лошадей миновало…
Открылась дверь. Вошел казах Айдабул. Он был замечателен тем, что ежедневно с раннего утра приходил к дверям кооперации, часа по три выстаивал до открытия. Жадность к покупкам и боязнь запоздать, получить меньше, не давала ему сна и покоя, гнала к лавке. Заметив огонь в лавке ночью, он бежал узнать, не открыто ли, не дают ли чего.
— Не мешай, здесь собрание, потом придешь! — зашикали на него.
Айдабул приложил руки к груди, склонил голову и проговорил:
— Рабочие идут в степь.
— Что? — Елкин бросил пачку заявлений. — Что ты говоришь?
Айдабул повторил:
— Идут в степь, — и, сделав жалостную мину, он закатил глаза. Айдабул хотел показать, что понимает горе начальников.
Елкин прервал заседание и выбежал из конторы. За дверью стояла вся полусотня казахов, работавшая на выемке.
— Вы куда? — спросил Елкин.
— Бери нас в бурильщики, — ответили ему.
— Да вы с ума сошли! Куда мне такая уйма бурильщиков?!
— Плати пять рублей.
— Не могу.
— Тансыку платишь? Тансыка любишь и платишь?
Елкин вызвал все начальство, и все принялись уговаривать казахов остаться, обещали курсы, хорошие заработки в будущем.