Тансык затопил железку. Исатай подполз к теплу, рукой нашел Тансыка и притянул к себе:
— Куда ездил? Плешивый искал тебя и ругался. Он спрашивал меня: «Скажи, из какого аула Тансык?» — и не верил, что у Тансыка нет аула. Смешной, он думает — у каждого казаха есть аул. Ты привез казенную одежду?
— Привез… Что мне делать, Исатай? Мне не дают работы.
Он рассказал, как встретили его Плешивый и Свернутый нос.
— Они думают, я убегу. Я не могу жить без дороги. Людям ничего не надо, им подай дорогу. Я ездил по аулам и лгал про джут. Люди не хотели слушать. Осталась одна правда и одна ложь, которую люди хотят слушать, — про дорогу… Что мне делать?
Исатай подумал и сказал:
— Ты был дураком, повернул не туда. Сходи еще раз к Плешивому и скажи…
— Я говорил. Он забыл меня, не хочет и слушать.
— Скажи: как может жить без дороги молодой казах, если слепой Исатай не может? Не примет — приди в другой раз, ходи каждый день. Закроет дверь — стой у двери. Будет гнать — ты жмись к нему. Знаешь, как делает верная собака?
Исатай прижился на строительстве. Ночевал он в юрте с рабочими, кормился в столовой. Утром, в обед и вечером он становился при входе в столовую и протягивал руку. Всегда находился человек, который давал ему марку — талон на обед.
Старик быстро понял, что дорога изменит всю жизнь казахского народа, и начал внимательно следить за постройкой. Он ловил разговоры, расспрашивал казахов и русских, прислушивался к шуму работ. Его постоянно можно было видеть на площади рабочего поселка. Сидит на песке у колодца, ловит голоса, стук бричек, шум машин, не считается ни с ветром, ни с холодом.
Ночами, при бессоннице, старик передумывал, прикидывал, взвешивал все узнанное и услышанное. Он колебался, как камыш в проточной воде; то делался врагом дороги, то становился другом, как рьяный соглядатай и следователь, подбирал всякую мелочь, прощупывал со всех сторон.
Пробыв три месяца на постройке, Исатай отбросил подозрительность и сказал себе: «Начались хорошие дела. Зачем у меня нету глаз, я стал бы помогать?!» Не имея зрения и сил, чтобы работать, он остался жить, как верный друг дороги, постоянный ее защитник и доброжелатель.
— Дорогу мы, конечно, построим, и в срок; может быть, даже раньше… Но что получится у нас с кадрами из местного населения — не знаю, — говорил Елкин, повернув обветренное исхудалое лицо к своему собеседнику, бригадиру Борискину.
Они лежали в юрте на кошме около железной печки. Борискин подбрасывал дрова и курил, завертывая махорку в листочки из книжки нарядов. Он был новым человеком на постройке, всего неделю назад приехал из Мурманска и поступил в компрессорную часть.
— У меня целый ряд строжайших приказов довести число рабочих из местного населения до сорока, шестидесяти и даже восьмидесяти процентов. Возьмем сорок процентов. Это значит — все землекопы, землевозы должны быть казахами. Из казахов же мы должны подготовить машинистов на компрессорах, тепловозах и экскаваторах. Проще говоря, построенную дорогу должны если не полностью, то наполовину обслуживать казахи. Понимаете, за четыре-пять лет создать тысячи слесарей, рабочих депо, ремонтников, кондукторов, стрелочников! А они то ли не хотят квалифицироваться, то ли не понимают надобности. За четыре месяца у меня почти никаких достижений. Я прямо говорю: не знаю, кого выделить вам в кузнецы, в ремонтные мастерские, на кого указать: вот-де благодарный материал, шлифуйте — и будет работником. Вам предстоит много хлопот и труда. Вам придется учить и наиболее сложным специальностям.
— Народишко, видать, крепкий, можно из него толк сделать, — проговорил Борискин. — Но настоящей работы не видал, все на лошади да с кнутиком, лопата против кнутика и кажется горой. — Он встал, сдернул полушубок из черной овчины и бросил подальше от печки. — Мажется.
Новый полушубок выкрасил руки и шею Борискина в черное. Лицо свое, крупное, костистое, жесткое, сам Борискин расписал, как перед спектаклем. Тронет пальцем нос — темное пятно, почешет глаз, висок, ухо — грязный развод.
От полушубка Борискин перенял кислый запах овчины, все принюхивался сам к себе и ворчал:
— Скоро ли из него выветрит кислятину? Чих от нее беспрерывный.
— Сегодня один вернулся, месяца два назад убежал со спецовкой, снова просится. Вот поймите, почему убежал, зачем вернулся? За новым комплектом одежды? Возможно. Работать по-настоящему? И это возможно. Тут и гадай — принимать, не принимать? — сетовал. Елкин.
— Приняли? — спросил Борискин.
— Отказали. Если уедет в степь, значит, летчик, толку не жди. Такого не жалко. Работы добиваться будет — приму. Парень с качествами, был у нас проводником, переводчиком, умеет агитировать. И черт его дернул удрать…
— На одежонку польстился.
— Скорее, испугался тяжелой работы. Я его в землекопы назначил, прочил в бурильщики и дальше по вашей части. Ловкого молодого парня жалко пихать в сторожа или дровоколы.
— Поглядеть бы его, чем дышит.
— Наверное, уехал.
Борискин вышел за дровами. Около юрты он заметил человека. Тот стоял и кутался от снега в брезентовый плащ.
— Кто тут? — Борискин взял человека за плечо.
— Казах.
— Чего торчишь?
— К начальнику надо.
— Иди! — Борискин пропустил казаха в юрту, принес охапку скрюченного саксаула, подкинул в печку и велел казаху: — Грейся! Долго стоял?
— Час, больше. — Казах весь дрожал, он здорово промерз, но не подходил к печке.
— Брось плащ, грейся! — сказал Елкин. — Товарищ Борискин, это он самый, Тансык.
— Легок на помине. — Бригадир потянул Тансыка на кошму. — Садись, поговорим. Много ли раз просить? Не выйди я,