проточат когда-нибудь камень невежества и преткновения, огромный, как твердь земная, я еду, не оглядываясь назад.
Для жизни, как и для дороги, одно правило:
Не торопись; смотри постоянно перед собою; озирай даль, чтоб не сбиться с дороги; с горы не гони, чтобы не сесть под горою; встречным кричи заблаговременно: держи право! съедешься — посторонись; лают собаки — не дразни; ползет змея — не наступи и не слушай, что она шипит; попутчикам, умному не говори, что он умен, глупому, что он глуп, — не отделаешься от них; не выказывай ни доброты своей, ни золота — обкрадут; и т. д.
Но это правило для людей обыкновенных... впрочем, кто считает себя человеком обыкновенным? Я умолкаю: люди необыкновенные, то есть гении, есть кометы, которые совершают путь неопределенный, не подлежат общим законам.
CCCXII
Лошади мои пристали, сбруя покрылась пеною, пар стлался над ними, как туман. Суруджи, также усталый, тщетно оббивал волосяной конец арапника и кричал: хи-мэ! мурилэ![495] Таким образом тянулся я по улице-маре, через поду Могушой[496].
Вправо и влево бросались мне в глаза то бакалеи с широкими окопчинами, то кафенэ, в которых сквозь двери и стеклянные простенки видны были прямо: черный очаг, уставленный различной величины кофейниками; посредине: жаровня; по сторонам: диваны; на диванах, в чалмах, кушмах и фесях, в фермелэ[497] и в мейтанах, усатые гости. Молча играют они в куонхину, в трик-трак[498] и, глотая кофе, обдают себя табашным дымом.
Почти из каждого окна знаменитой улицы выглядывало женское лицо и провожало Странника любопытными взорами с мыслию: москаль! Я тешился, замечая различие этих выставлявшихся не на показ головок. То в шляпке с цветами — я видел только глаза; то в платке, опутывающем черную косу — свежесть и здоровье; то в мушках, осыпанных жемчугом и обложенных золотым кованым плетешком — протяжное слово: wus?[499]; то в белом или красном фесике — следы утомления; то в огромных накладных буклях — Пентефриеву жену, когда она смотрит на Иосифа[500]; то под прозрачным покрывалом — ложную стыдливость; то с приглаженными и заплетенными в косу волосами — смиренное бездушие; то с всклокоченными кудрями — загоревшее чадо табора.
Но вот наружность улицы постепенно лучше и лучше. При повороте влево, от сгоревшего дворца господарского, встречаются совсем другие предметы.
Расцвеченные венские коляски снуют взад и вперед. Куконы и куконицы, разряженные в атлас, в мусселин, в органди, в гроденапль, в gros-de berlin, в gros-de-tour, в satin-turc, в gros d'orient, в satin de la reine, в batiste d'ecosse[501], в тюль, в кисею, в креп, в газ, в перкаль, в кашемир... в блондах, в кружевах, в шалях, в платках, в пелеринах, в шемизетках, в канзу, в шарфах, в корсажах, в вуалях, в колеретках, a la vierge, a la gardiniere, а l'anglaise[502], в перьях а l'Inca[503], в платьях с рукавами в виде берета, в виде cotesdemelon, oreilles d'elephant[504] .......... Устал!.. словом сказать, во всех изменениях орнитологии, по системе венской, парижской и лондонской, куконы и куконицы куда-то торопятся. Беззаботные, самодовольные лица с пылкими очами, с природным и китайским румянцем, с собственною и свинцового белизною сыплют взоры вправо и влево. Я еду.
CCCXIII
Для прохожих мало места на улицах, покрытых деревянного мостовой. Только простому народу и иноземцу не стыдно идти пешком.
CCCXIV
Qui prouve trop ne prouve rien.
(Axiome)[505]
Но вот направо и налево — лавки и магазины, наполненные изделиями Турции и Австрии. Штемпели Вены и Лейпцига, Стамбула, Измира ручаются за дешевизну и доброту.
Не довольствуясь тем, что необходимость и желание перевести деньги наполняют лавки и магазины покупщиками, сидельцы ловят вас на улице, уговаривают, влекут насильно в лавку, соблазняют дешевизной, уступкой, и, прежде нежели вы решились купить то, на что взглянули, товар уже отмерян, взвешен, отрезан, завернут и всунут вам в руки; — что же остается вам делать? — платить.
После этого верьте вышеозначенной аксиоме! Кто больше жида уверяет, что товар его ganz fain?[506] А вы принимаете все за чистые деньги.
К проезжающим мимо лавок — то же жестокое внимание, то же насильственное угождение.
Не успели еще усталые лошади мои сделать нескольких шагов между длинными строями лавок, и уже потомки Израиля обсыпали мою бричку и набросали в нее всего, что по догадливости своей они считали нужным мне продать. Что было мне делать? Лошади мои, как будто подкупленные жидами, стали, и я должен был выслушать цену товаров: — Батист, батист! — кричал рыжий еврей, — ganz gut, fain![507], восемь червонцев за штуку! — Голландское полотно! — кричал другой, с витыми пейсами, — ach! funf Dukaten Stuck![508] Сукно Sedan, пятнадцать левов локоть. Шаль! бур-де-суа! четыре червонца! кэртс ди вист ку карикатурь![509] опту-спре-зечи лей! кумпара, кумпара, боерь![510] Kausen Sie, kausen Sie, mein lieber Herr![511]
— Сараку-ди-мини![512]
CCCXV
На улице-маре, против дома Пашкана, в котором жил главнокомандующий, была отведена мне квартира. После восьмимесячной кочевой жизни в пустынях булгарских широкие диваны бояра Ионы Некульчи-Муто показались мне нежнее дружеских объятий. В одно мгновение я успел на каждом из них присесть, прилечь, свернуть под себя ноги a la turc[513], развернуть, протянуться и быть во всех положениях лени, неги и спокойствия.
Вот и чемодан мой! и он порадуется спокойствию, и ему протерли бока.
Денщик и суруджи вдвоем
Втащили в комнату мой дом.
Суруджи
— Хэ! маре драку![514]
Денщик
— Тяжеленек!
— Да, — думал я, — не мудрено!
В нем все, что богом мне дано,
Все, кроме радостей и денег!
CCCXVI
Ласковые хозяева приняли меня, как родного.
Вскоре явилось ко мне с вином на подносе, с дульчецом, и кофием, и с трубкою дюбеку презанимательное лицо.
«Пуфтим, боерь! — сказало оно мне, — кала краси! дульцец, кафэ ши люлэ!»[515]
— Благодарю, друг мой. Скажи, пожалуйста, ты здешний? «Еу целовек грек, капитан Микулай; ам зинка, коптел мулт![516] нам камес, нет стран![517] дают кукон си куконица стран си камее; турци мынкать со![518]
— Жаль; выпей с горя вина.
«А, халоса! кала ине