Читать интересную книгу Шум и ярость - Уильям Фолкнер

– Вы лучше занимайтесь своими делами, а ее не трожьте, – говорит Дилси. – Я уж сама с ней полажу, только вы с мис Кэлайн не даете мне вот. Идите посидите тихо-мирно, пока на стол накрою.

– Если бы мне четвертак, – говорит Ластер, – то я бы пошел на артистов.

– А если бы тебе крылья, то на небо полетел бы, – говорит Дилси. – Хватит, ни словечка мне больше про этих артистов.

– Да, кстати, – говорю. – Мне тут дали два билета. – Достал их из пиджачного кармашка.

– И вы пойдете? – спрашивает Ластер.

– Ни за что, – говорю. – Десять долларов приплатят, и то не пойду.

– Дайте мне один, мистер Джейсон, – говорит он.

– А ты купи у меня, – говорю. – Желаешь?

– У меня денег нету, – говорит.

– Жаль-жаль, – говорю. И вроде ухожу.

– Дайте мне один, мистер Джейсон, – говорит. – Вам же они оба не нужны.

– Да уймись ты, – Дилси ему. – Знаешь ведь, он даром ничего не даст.

– А сколько вы за него хотите? – Ластер меня спрашивает.

– Пять центов, – говорю.

– У меня столько нету, – говорит.

– А сколько у тебя есть? – спрашиваю.

– Нисколько нету, – говорит.

– Ну что ж, – говорю. И к дверям направляюсь.

– Мистер Джейсон, – опять он.

– Да замолчишь ты? – Дилси ему. – Он же тебя нарочно дразнит. Ему самому нужны эти билеты. Идите себе, Джейсон, не мучьте его зря.

– Они мне вовсе не нужны, – говорю и вернулся обратно к плите. – Я, собственно, вошел, чтобы сжечь их. Но если хочешь, за пятак уступлю один, – говорю и смотрю на него, а сам открываю конфорку.

– Да у меня нету, – говорит.

– Ну что ж, – говорю. И бросил в огонь одну контрамарку.

– Ох, Джейсон, – Дилси мне. – И не стыдно вам?

– Мистер Джейсон, – говорит Ластер. – Пожалуйста, сэр. Я целый месяц буду вам шины каждый день накачивать.

– Деньги на бочку, – говорю. – Всего за пятак уступаю.

– Молчи, Ластер, – говорит Дилси и за руку его как отдернет от плиты. – Ну, что же вы? – говорит. – Жгите и второй. Кончайте.

– Всего за пятак, – говорю.

– Да кончайте, – говорит Дилси. – Нет у него пятака. Кончайте. Кидайте в огонь.

– Ну что ж, – говорю. Бросил и вторую в огонь, и Дилси задвинула конфорку.

– А еще взрослый человек, мужчина, – говорит. – Уходите из моей кухни. Замолчи, – говорит она Ластеру. – А то и Бенджи заплачет. Я нынче у Фрони возьму для тебя четвертак, завтра вечером пойдешь. Ну, уймись.

Я пошел в гостиную. Наверху там они как воды в рот набрали. Раскрыл газету. Немного спустя вошли Бен с Ластером. Бен прямо к темному пятну на стене, где раньше зеркало висело, водит по этому месту руками, слюни пускает, мычит. Ластер давай кочергой ковыряться в камине.

– Ты зачем? – говорю. – Нечего камин сегодня разжигать.

– Это я чтобы он утихомирился, – говорит. – И на пасху всегда же холодно.

– Сегодня пока что не пасха, – говорю. – Поставь кочергу где стояла.

Поставил, с матушкиного кресла взял подушечку, дал Бену, тот ссутулился перед камином на полу и замолчал.

Читаю газету. Наверху у них по-прежнему ни шороха, а уже Дилси вошла к нам, Ластера с Беном услала на кухню кормиться и «Ужин подан» говорит.

– Хорошо, – говорю. Вышла. Сижу, газету читаю. Немного погодя слышу: Дилси дверью скрипнула, засматривает.

– Что ж вы не идете кушать? – спрашивает.

– Жду ужина, – говорю.

– Ужин подан, – говорит. – Я же сказала.

– Вот как? – говорю. – Виноват, но я не слышал, чтобы сверху кто-нибудь сошел в столовую.

– Они не сойдут, – говорит. – Идите поужинайте, тогда я смогу им наверх отнести.

– Скоропостижно заболели? – говорю. – Ну и что сказал доктор? Надеюсь, не оспа?

– Идите же, Джейсон, – говорит. – Не задерживайте.

– Ну что ж, подождем ужина, – говорю и опять газету раскрываю.

Дилси, чувствую, смотрит на меня с порога. Продолжаю читать.

– Ну зачем вы это? – говорит. – Знаете же, сколько у меня и без того хлопот.

– Днем матушка спускалась вниз обедать, – говорю. – Конечно, если сейчас она себя чувствует хуже, делать нечего. Но тем, кто меня помоложе, придется потреблять купленные мной продукты за общим столом. Позовешь меня, когда ужин будет подан, – говорю и продолжаю читать газету. Слышу, как Дилси наверх взбирается, волоча ноги, кряхтит, охает, как будто лестница отвесная и каждая ступенька вышиной в три фута. Слышу голос ее у матушкиной двери, потом у Квентининой – та заперлась, должно быть, – потом обратно к матушке заковыляла, и матушка сама пошла, зовет Квентину. Теперь спускаются. Читаю газету.

Дилси снова стала на пороге.

– Ну идите же, – говорит, – пока нового неподобства не выдумали. Раскуролесились сегодня.

Вошел в столовую. Квентина сидит, опустив голову. Опять уже накрасилась. А нос белеет, как фарфоровый изолятор.

– Приятно, что вы чувствуете себя в состоянии сойти к столу, – говорю матушке.

– Я рада угодить тебе хоть этой малостью, – говорит. – Как бы плохо я себя ни чувствовала. Я ведь знаю, что после целодневного труда человеку хочется поужинать в кругу семьи. Я уж стараюсь угождать. Если бы только вы с Квентиной были в лучших отношениях. Мне бы тогда легче было.

– У нас с ней отношения нормальные, – говорю. – Я же не против, пускай хоть весь день у себя дуется там запершись. Но завтракать, обедать и ужинать попрошу к столу. Я понимаю, что я чересчур многого от нее требую, но такой порядок в моем доме. В вашем то есть.

– Дом твой, – говорит матушка. – Глава дома теперь ты ведь.

Квентина так и сидит, опустив голову. Я распределил жаркое по тарелкам, принялась за еду.

– Как там у тебя – хороший кусок мяса? – говорю. – Если нет, то я получше выберу.

Молчит.

– Я спрашиваю, хороший кусок мяса достался тебе? – говорю.

– Что? – говорит. – Да. Хороший.

– Может, еще риса положить? – говорю.

– Не надо, – говорит.

– А то добавлю, – говорю.

– Я больше не хочу, – говорит.

– Не за что, – говорю. – На здоровье.

– Ну, как голова? – опрашивает матушка.

– Какая голова? – говорю.

– Я боялась, что у тебя начинается приступ мигрени, – говорит. – Когда ты днем приезжал.

– А-а, – говорю. – Нет, раздумала болеть. Не до головы мне было, дел было по горло в магазине.

– Потому-то ты и приехал позже обычного? – спрашивает матушка. Тут, замечаю, Квентина навострила уши. Наблюдаю за ней. По-прежнему ножом и вилкой действует, но глазами – шнырь на меня и тут же обратно в тарелку.

– Да нет, – говорю. – Я днем, часа в три, дал свою машину одному человеку, пришлось ждать, пока он вернется. – И ем себе дальше.

– А кто он такой? – спрашивает матушка.

– Да из этих артистов, – говорю. – Там муж его сестры, что ли, укатил за город со здешней одной, а он за ними вдогонку.

У Квентины нож и вилка замерли, но жует.

– Напрасно ты вот так даешь свою машину, – говорит матушка. – Слишком уж ты безотказный. Я сама только ведь в экстренных случаях беру ее у тебя.

– Я и то начал было подумывать, – говорю. – Но он вернулся, все в порядке. Нашел, говорит, что искал.

– А кто эта женщина? – спрашивает матушка.

– Я вам потом скажу, – говорю. – Эти вещи не для девичьего слуха.

Квентина перестала есть. Только воды отопьет и сидит, крошит печенье пальцами, уткнувшись в свою тарелку.

– Да уж, – говорит матушка. – Затворницам вроде меня трудно себе даже и представить, что творится в этом городе.

– Да, – говорю. – Это точно.

– Моя жизнь так далека была от всего такого, – говорит матушка. – Слава богу, я прожила ее в неведении всех этих мерзостей. Не знаю и знать не хочу. Не похожа я на большинство женщин.

Молчу, ем. Квентина сидит, крошит печенье. Дождалась, пока я кончил, потом:

– Теперь можно мне уйти к себе? – не подымая глаз.

– Чего? – говорю. – Ах, пожалуйста. Тебе ведь после нас не убирать посуду.

Подняла на меня глаза. Печенье уже докрошила все, но пальцы еще двигаются, крошат, а глаза прямо как у загнанной в угол крысы, и вдруг начала кусать себе губы, будто в этой помаде и правда свинец ядовитый.

– Бабушка, – говорит. – Бабушка…

– Хочешь еще поесть чего-нибудь? – говорю.

– Зачем он со мной так, бабушка? – говорит. – Я же ничего ему не сделала.

– Я хочу, чтобы вы были в хороших отношениях, – говорит матушка. – Из всей семьи остались вы одни, и я так бы хотела, чтобы вы не ссорились.

– Это он виноват, – говорит. – Он мне жить не дает, это из-за него я. Если он не хочет меня здесь, почему ж не отпускает меня к…

– Достаточно, – говорю. – Ни слова больше.

– Тогда почему он мне жить не дает? – говорит. – Он… он просто…

– Он тебе с младенчества взамен отца дан, – матушка ей. – Мы обе едим его хлеб. Он ли не вправе ждать от тебя послушания?

– Это все из-за него, – говорит. Вскочила со стула. – Это он довел меня. Если бы он хоть только… – смотрит на нас, глаза загнанные, а локтями как-то дергает, к бокам жмет.