- Расстреляют тебя, - сказал небу и снегу Гюнтер, согнулся, будто пули свистели над головой, и опять побежал.
Он не знал: он бежит к реке. Земля клонилась вбок и влево, и он бежал по склону земли, понимая: снег падает и осыпается, и здесь овраг, а может, он спрячется за холм, и никто его не увидит. Где его часть? Где его офицеры и солдаты? Они давно уже передислоцировались. Куда же он, дурья башка, мчится? Летит? Ползет? Снег набивается в рот. Под сапогом уже не снег, а лед. Лед! Это берег.
- Берег, - прошептал Гюнтер. - О мой Бог, берег! Река!
В какой стороне солнце? Долго еще ждать зимнего рассвета. И он не знает, где восток, а где запад. Где север, а где юг. Он ничего не знает. Он даже не знает, что он остался жив. Русский солдат отпустил его. А может, это тоже сон? Или его расстреляли, а это такая странная жизнь на том свете?
На том свете белые простыни диких полей. Лупоглазые звезды. Круглые мишени планет. Медные пули метеоров. Ветер поднимает винтовку свою. Снежный танк грохочет и сминает все на своем пути. Зима порубит их всех, немецких солдат, в куски, в фарш для котлет, в морковку для супа мамы Изольды. Мама, я так хочу твоего супа. Мама, я голоден. Я так голоден. Я так хочу есть. Мама, я хочу есть, я хочу пить, значит, я у тебя еще жив.
Ивана не расстреляли только потому, что комвзвода орал, брызгая слюной: "У меня каждый боец на счету! Я понимаю, под трибунал, но я сам себе тут трибунал! И мне нужен боец, а не мокрое место! Выдать Макарову новую шинель и новые сапоги! Благодарите Бога, что он не отдал фашисту автомат!"
"Кого-кого благодарить, а? Не слышу!" - крикнул комроты, закуривая трубку. Трубка ходуном ходила в руках. Комвзвода подражал Сталину, такие же, как у Сталина, усы отпустил, и этого не скрывал.
"Что слышали!"
Иван стоял перед командирами в подштанниках. Губы его прыгали. Голову он не опускал.
- Расстреляйте меня, товарищ командир. Виноват я!
- Пошел вон! С глаз моих!
Иван глубоко вдыхал табачный дым.
Когда он слепым медведем вылез из командирской землянки, обнял сам себя руками за плечи и мелко трясся, подошла к нему Евстолия Ивановна, в одной руке держала шинель, в другой сапоги. Протянула Ивану.
- Вань... Это Петруши Синюкова. Не побрезгуй. Он у нас сегодня помер. Не спасли. Осип так и сказал: ранения, несовместимые с жизнью.
Иван взял амуницию из рук медсестры и сказал:
- Спасибо, Истолька.
И сел на снег. И плакал, обхватив руками шинель, как живого человека.
И солнце всходило.
[великий овраг]
Они гнали нас к Великому Оврагу.
Везли на грузовиках; гнали по пыльной дороге, наставляя дула автоматов, кололи штыками, чтобы мы шибче бежали.
Мы шли, не сопротивляясь. Меня это удивляло: ну почему мы молчим покорно, идем как коровы, как овцы, гуртом, перебираем ногами, бежим так послушно к смерти своей! - и никто, слышите, никто и не вырвется вон из смиренных рядов, все склоняют головы и идут, бегут, бредут, тащатся туда, где их будут убивать.
Люди будут убивать людей. Непредставимо.
И меня? И меня тоже!
Я крикнула: "Не хочу! Нет!" - и шагнула в сторону, чтобы вырваться вон из обреченной колонны, но меня за локоть схватила седая Сара Штыпель. "Деточка, не надо, - зашамкала старуха Штыпель, - ты уж лучше вместе со всеми, со всеми не так страшно, понимаешь? Понимаешь?!"
И тогда я поняла.
В толпе - не страшно. В толпе - среди своих. Вспомнила русскую пословицу: на миру и смерть красна. Я, еврейка Двойра Цукерберг, сейчас своя среди своих. Много нас тут. Я крикну, я заплачу, мне будет больно, страшно больно, а меня со всех сторон сожмут родные локти и плечи, на меня будут глядеть родные глаза. Глаза моего народа.
Я, еврейка Двойра Цукерберг, умру сегодня вместе с моим народом. Он тысячу раз умирал и возрождался. Сегодня просто очередная смерть, и все. Ничего особенного. Не будет меня, но ведь останется народ. Всех они не перестреляют! Не повесят! Не сожгут!
"Детонька, а старый Леня Шмуклер сказал мне, что там весь Великий Овраг едким натром засыпали... и нас туда бросать будут..."
Я быстро, задыхаясь, шла рядом со старой Сарой. Я видела - старуха уже не может идти. Ловит воздух ртом. Глаукомные больные глаза жадно вбирают лес, подлесок, дома на краю города, трещиноватый асфальт под семенящими ногами. Солдаты с черными пауками на рукавах погоняют нас. Мы - скот. Далеко, в толпе, слышу, поют. Это раввин Липа Грузман распевает псалмы.
Чем дальше я шла, тем страшнее становилось. Люди прижимались ко мне. Шла, семенила живая куча, многоголовая, многоглазая. Растрепанные волосы. Растопыренные пальцы. Сжатые кулаки. Живое тесто катилось, скатывалось в грязный шар, ветер месил его, раскатывал по жесткой земле, и это уже не был мой народ. Это был нищий страшный, потерявший единый голос, обреченный хор, когда молча кричат, когда ложатся ниц перед неизбежным.
- Двойрочка, - шамкнула старуха Штыпель, - возьми меня за ручку...
Она лепетала, как дитя.
Дитя. Все мы сейчас дети. От рождения до смерти человек - дитя, но сам не знает об этом. Не подозревает, что все у него детское: лапсердак и тулуп, чепчик и пинетки, плащ-палатка и кирзовые сапоги. И чехол для детского, игрушечного автомата: из него можно расстрелять жабу, канарейку. И гробовая обивка - розовая ли, голубая. Девочкам розовая, мальчикам голубая. Кто так придумал? Почему так заведено?
Дети! Дети! Куда вы бежите! Остановитесь!
- Азохн вей, - сказала старая Сара на идиш, - айн бисхн вайн...
Она бредила наяву, на ходу. Я крепко взяла ее за руку.
И она успокоилась.
Толпа напирала. Задние давили. Над нашими головами летели тучи, серые и мохнатые, они задевали лохматыми краями наши затылки, и голые, и в платках, и в шапках, и в ермолках. Пахло смертью. Пахло близким снегом. Пахло духами "Рассвет". Пахло рисовой пудрой. А еще плохо пахло: должно быть, старик обделался от страха. Или - ребенок.
Ребенок. Каждый из нас ребенок. Детей, как скотину, гонят умирать. Разве так делают на свете, люди?!
- Пощадите! - крикнула я истошно.
Я просто больше ничего не могла сделать для моих бедных людей.
И солдат в железной мощной каске дал очередь над головами, чтобы ни я больше не орала, ни кто другой. Никогда. До самого конца.
И все шли и бежали молча. Молча.
Сквозь осенние голые ветки показался Великий Овраг. На его склонах и на дне и вправду белело что-то, похожее на рассыпанную известь. На белое вкусное мороженое в земляной черной, страшной вазочке. Люди закричали: "А! А! Не надо! Смилуйтесь! Пощадите!"
Они кричали мои слова, а я молчала.
Только крепче сжимала руку старой Сары.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});