Читать интересную книгу Все люди смертны - Симона Бовуар

Мы проезжали через поля, где росли клевер, ячмень и маис, через плантации колы; равнина была пронизана каналами, прорытыми инками; на холмах ярусами были выложены террасы, чтобы избежать оползней. Эти строители дорог к тому же были еще и земледельцами, более искусными, чем любой народ старого континента.

Перед тем как въехать в город, я поднялся на холм; развалины на его вершине некогда были крепостью, где император держал оборону от войск Писарро; она была окружена тремя рядами крепостных стен, сложенных из идеально подогнанных глыб темного известняка. Возле этих каменных стен я забыл о времени.

Укрепления Куско не были разрушены полностью, здесь сохранилось несколько башен, а на улицах уцелели красивые каменные дома. Но от большей части сооружений остались лишь фундаменты, на их основе испанцы поспешно возвели надстройки из полых кирпичей. Несмотря на благоприятное расположение и многочисленность жителей — индейцев и колонистов, казалось, что над этим городом нависло проклятие. Испанцы жаловались на суровость климата и ощущение, что их ненавидят; мне говорили, что каждый раз в годовщину вторжения конкистадоров старики-индейцы прижимаются ухом к земле в надежде, что до них донесется грохот подземных вод, которые однажды должны смыть всех испанцев.

Проведя в Куско всего несколько дней, мы вновь пустились в путь. Воздух плоскогорья был настолько сухим и холодным, что мы нередко обнаруживали на обочине мертвых мулов; в этих местах трупы не были подвержены разложению. Изредка нам попадались развалины дворцов, храмов, крепостей — сохранились лишь обломки гигантских сооружений, построенных без применения арок и треугольных или шестиугольных сводов. В удаленной части большого высохшего озера мы обнаружили развалины великолепного города Пияоканакао, на земле валялись обломки гранита и порфира; то, что некогда было храмом, ныне представляло собой лишь груду развалин; на прежние улицы указывали линии высоких камней; дорогу украшало множество гигантских, грубо высеченных из камня статуй.

Все деревни, мимо которых мы проезжали, были безлюдны, а чаще всего сожжены. В одной из них мы увидели старика, сидевшего на пороге недавно построенной хижины; у него не было ни носа, ни ушей, а глаза были выколоты. Когда Филипилло обратился к нему, он вроде бы услышал, но ничего не сказал в ответ.

— Вероятно, ему к тому же вырвали язык, — предположил инка.

Он сообщил мне, что испанцы, предполагавшие, что в этих местах есть золотые жилы, жестоко пытали индейцев, чтобы узнать, где они залегают, но индейцы нерушимо хранили молчание.

— Почему? — спросил я.

— Когда увидите рудники в Потоси, то поймете, от какой участи они хотели уберечь своих детей, — ответил инка.

Вскоре я понял. Через несколько дней мы повстречали отряд индейцев, которых вели на прииски; они были связаны друг с другом веревкой, пропущенной через железные ошейники; на щеке у каждого каленым железом была выжжена буква «G»; их насчитывалось четыреста или пятьсот. Они шли пошатываясь и казались совершенно истощенными. Конвоировавшие их испанцы подгоняли индейцев ударами плетки.

— Они идут из Кито, — объяснил мне проводник. — В начале пути их, скорее всего, было больше пяти тысяч. Как-то при переходе через жаркие края погибли десять тысяч индейцев. А в другой раз из шести тысяч дошли двести человек. Тех, кто рухнул от усталости на дороге, даже не отвязывали, им попросту отрубали голову.

В этот вечер мы впервые за долгое время увидели дым над деревенскими хижинами. Устроившись на пороге дома, молодая индианка, напевая, укачивала ребенка; песня ее звучала так грустно, что мне захотелось узнать слова. Проводник перевел колыбельную так:

Разве в гнезде паки-пакиродила меня матьна печаль свою, чтоб плакать часами,как паки-паки в гнезде?

Инка сказал, что с начала испанского вторжения все колыбельные, которые напевают матери, укачивая детей, такие печальные. В этой деревне остались лишь женщины и дети; мужчин угнали на рудники в Потоси. И так было во всех деревнях, мимо которых мы проезжали по дороге к вулкану.

Увенчанный снеговой шапкой Потоси, извергающий пламя, возвышался над плоскогорьем на четыре тысячи метров; гора была пронизана лабиринтом подземных штолен, где добывали серебро; толщина жилы доходила до пятисот саженей. Город у подножия горы еще только строился; я прошелся меж деревянных бараков, отыскивая попутчиков, с которыми плыл сюда. Найти удалось лишь дюжину из них: прочие умерли по дороге. А те, что добрались до Потоси, с трудом переносили климат высокогорья; от разреженного горного воздуха особенно страдали женщины; дети здесь рождались незрячими и глухими и через несколько недель умирали. Мне сказали, что работающему на руднике в одиночку едва удается добыть серебра, чтобы прокормиться; люди уже распрощались с надеждой разбогатеть или хотя бы отложить достаточно денег, чтобы вернуться назад. Богатели лишь крупные предприниматели, заставлявшие работать на себя безответных индейцев.

— Вот видите?! — сказал мой юный проводник. — Видите, что они сделали с людьми моей расы?!

Его бесстрастный голос впервые дрогнул, и в свете факела я заметил в его глазах слезы. В темных штольнях работали люди, которые уже не принадлежали к роду человеческому, они походили на червей; у них уже не было ни плоти, ни членов, коричневая кожа да кости, что казались хрупкими, будто сухостой; ничего не слышащие, с потухшими очами, они долбили породу механическими движениями; порой один из этих черных скелетов беззвучно падал на землю — и его награждали ударами плетки или железного лома; если он тотчас не вскакивал, его добивали. Они перекапывали землю по пятнадцать с лишним часов в день, а ели раз в сутки лепешки из измельченных кореньев. Никто из них не мог протянуть больше трех лет.

С утра до вечера караваны мулов, груженных серебром, тянулись к побережью. Каждая унция драгоценного металла была оплачена унцией крови. А сундуки императора были пусты, и народ страдал в нищете. Мы уничтожили целый мир, уничтожили, ничего не выиграв.

— Стало быть, я повсюду потерпел неудачу, — сказал Карл Пятый.

Я говорил всю ночь, и император молча слушал меня. В спальню, украшенную тяжелыми гобеленами, пробился рассвет, озарив его лицо. Сердце мое сжалось. За три прошедших года он совсем состарился: глаза погасли, губы приобрели синюшный оттенок, а лицо осунулось; его мучила одышка. Карл сидел в кресле, откинувшись, на покрывале, укрывавшем подагрические ноги, лежала трость с набалдашником из слоновой кости.

— Почему все так вышло? — глухо спросил он.

За время моего трехлетнего отсутствия он пережил предательство Морица Саксонского, возглавившего протестантов; Карлу пришлось бежать, спасаясь от бунта, и подписать договор, одним росчерком пера разрушивший труды всей его жизни, посвященной достижению единства в вопросах веры. Он потерпел поражение во Фландрии, не смог вновь взять в свои руки земли, оставленные Генрихом Вторым; в Италии произошли новые восстания; ему досаждали турки.

— Почему?.. — повторил он. — В чем моя вина?

— Единственная ваша вина в том, что вы были у власти, — ответил я.

Он дотронулся до цепи ордена Золотого руна, висевшего на бархатном камзоле:

— Я не хотел править.

— Знаю.

Я всматривался в его изборожденное морщинами лицо, седую бороду, мертвые глаза. Я впервые почувствовал, что я старше, чем он, старше, чем кто бы то ни было из людей; Карл вызывал у меня жалость совсем как ребенок.

— Я ошибся, — признался я. — Хотел сделать вас хозяином вселенной, но вселенной, не существует.

Поднявшись, я прошелся по комнате; я не спал всю ночь, и ноги мои затекли. Теперь мне все стало ясно: Кармона слишком мала, Италия слишком мала, а вселенной не существует.

— Это такое удобное слово! — воскликнул я. — Какое значение имеют сегодняшние жертвы? Важна лишь завтрашняя вселенная. Какое значение имеют костры и казни? Вселенная вдруг оказывается где-то в другом месте, всегда в другом месте! Ее вообще нигде нет: есть лишь люди, навечно разобщенные люди.

— Их разделяет грех? — спросил император.

— Грех?..

Был ли то грех? Или помешательство? Или еще что? Я подумал о Лютере, о монахах-августинцах, о женщинах из секты анабаптистов, певших в языках пламени, об Антонио и Беатриче. В них была сила, которая разрушала мои планы и помогала противостоять моим желаниям.

Я заговорил:

— Один монах-еретик, которого мы отправили на костер, перед смертью сказал мне: «Существует единственное благо — поступать согласно своим убеждениям». И если это так, то тщетно пытаться господствовать на земле: мы не в силах ничего сделать для людей, их благо зависит лишь от них самих.