— Отец Андрей и сам был славянином. К тому же он говорил на десяти языках.
— Я был потрясен, когда узнал, что его семья происходила из Брест-Литовска, польской провинции, присоединенной к России в 1920 году, а в 1939-м там прошла граница территории, попавшей под германское правление. Этот злосчастный клочок территории, испокон веку польский, русские и немцы без конца оспаривали друг у друга. Когда поженились мои родители, эта земля еще находилась под сапогом Советского Союза, который заселял его своими колонистами, загоняя их туда против воли.
— А где вы родились?
— В маленькой деревне неподалеку от Брест-Литовска. Советская власть обращалась с исконным польским населением крайне жестоко, нас презирали, как покоренный народ, да еще и католиков. Потом пришли нацисты, началось гитлеровское наступление на Советский Союз. Семья отца Андрея жила рядом с моей, наши дома разделял только забор. Они прикрывали моих несчастных родителей от притеснений, которые перед войной превратились на этой приграничной земле в настоящий террор. А когда пришли нацисты, эта семья подкармливала нас потихоньку. Без них, без их повседневной щедрости и отважного заступничества мои близкие не выжили бы, а я просто не появился бы на свет. Моя мать, будучи при смерти, взяла с меня клятву, что я никогда не забуду их, так же как их потомков и близких. Вы были близким другом, братом отца Андрея? Братья этого человека мои братья, моя жизнь принадлежит им. Что я могу сделать для вас?
Отец Нил был поражен, поняв, что поляк решился доверить ему свои самые сокровенные воспоминания. В этих римских подземельях неожиданно повеяло ветром большой истории и ее баталий.
— Перед смертью отец Андрей написал маленькую записку для памяти — о том, о чем хотел поговорить со мной по возвращении. Я сейчас прилагаю все усилия, чтобы понять его послание, я пытаюсь следовать тем путем, который он для меня проложил. Мне трудно поверить, что его смерть не была несчастной случайностью. Я никогда не узнаю, на самом ли деле он был убит, но у меня такое чувство, будто он завещал мне продолжить его исследования, словно это его просьба с того света. Вы понимаете?
— Да, и лучше, чем кто бы то ни было, поскольку он поведал мне много такого, о чем, вероятно, никому не говорил, даже вам. Мы обнаружили, что у нас общее прошлое, ведь в тех тяжелых обстоятельствах соседство наших семей переросло в близость. Здесь, в этом кабинете, призраки бесконечно дорогих нам обоим людей оживали, запятнанные кровью и грязью. Мы были потрясены — и он, и я. Этот шок толкнул меня на то, что я спустя несколько дней сделал для отца Андрея нечто такое, чего… чего не должен был делать никогда. Никогда.
«Нил, дружище, не торопись, тише едешь — дальше будешь. Поосторожнее с ним».
— Самое главное для меня сейчас — отыскать кое-какие сочинения отцов церкви по ориентирам, оставленным отцом Андреем, а точнее, по более или менее полным шифрам согласно классификатору Дьюи. Если я не найду их в Интернете, я обращусь к вам. До сих пор я не решался просить кого-то о помощи, чем дальше я продвигаюсь, тем опаснее мои находки.
— Вы даже не представляете, насколько вы правы. — Отец Бречинский встал, давая понять, что разговор окончен. — Повторяю: брат или близкий друг отца Андрея — мой брат. Но будьте предельно осмотрительны, наш разговор должен остаться строго между нами.
Кивнув, отец Нил удалился. Когда он вернулся в зал, Лиланд уже сидел за столом и раскладывал под лампой новые манускрипты. Мельком глянув на своего товарища, он опустил голову и, ни слова не говоря, вернулся к прерванному занятию. Лицо его было мрачно.
54
Иерусалим, 10 сентября 70 года
Иоханан вошел в город через южные ворота, которые остались невредимыми, и застыл; Иерусалима больше не было. Сплошные развалины.
Войска Тита вошли сюда в начале августа, и целый месяц здесь продолжались ожесточенные бои. Враги, одолевая упорное сопротивление жителей, захватывали улицу за улицей, дом за домом. Воины Десятого, Сокрушительного легиона разрушали каждую стену и даже часть стены, если она еще стояла. Тит приказал стереть город с лица земли, но храма не трогать. Он хотел увидеть изображение Бога, ради которого целый народ готов пожертвовать своей жизнью.
Двадцать восьмого августа он вступил наконец на паперть, откуда открывался путь к святая святых. Говорят, именно здесь обитает Яхве, еврейский Бог. Он сам, его статуя или нечто подобное.
Взмахом меча император рассек завесу святилища. Вошел. И остановился, озадаченный.
Ничего.
Точнее, все, что он увидел — на легком золотом столике стояли два крылатых существа, два херувима, с человеческими головами и звериными лапами, — на таких он насмотрелся в Месопотамии. Но, кроме их раскинутых крыльев, ничего. Пустота.
Итак, Бога Моисея и всех этих одержимых не существовало, раз уж во всем храме не нашлось изображения, подтверждающего его присутствие. Тит с хохотом вышел из храма. «Это же величайшее плутовство в мире! В Израиле нет бога! Вся их кровь пролилась понапрасну». И один из легионеров, поглядев на своего веселящегося военачальника, бросил факел в святая святых.
Два дня спустя иерусалимский храм медленно догорал. От великого строения, едва законченного Иродом, не осталось ничего.
Восьмого сентября 70 года Тит покинул разрушенный Иерусалим и направился в Цезарию.
Иоханан дождался, когда последний легионер покинет город, и лишь после этого рискнул проникнуть туда. Западного квартала больше не было. С трудом пробираясь среди развалин, лишь по остаткам мощной ограды он узнал место, где стояла роскошная вилла Каиафы. Дом возлюбленного ученика, приют самых счастливых лет его детства, находился в пяти сотнях шагов отсюда. Он прикинул, в какой стороне, и побрел туда.
Даже чаши имплювиума и той не было. Все сгорело, кровля обрушилась. Вот здесь, под этими кусками обугленной черепицы, погребены останки высокой залы. Той, где сорок лет назад Иисус принял свою последнюю трапезу в окружении сначала тринадцати, потом двенадцати человек.
Он долго стоял, глядя на руины. Наконец один из двух ессеев, что пришли с ним, тронул его за плечо:
— Уйдем отсюда, Иоханан. Память не в этих камнях. Она в тебе. Куда мы пойдем теперь?
«Память об Иисусе-назорее. Хрупкое сокровище, которое все так алчно оспаривают».
— Ты прав. Отправимся на север, в Галилею, холмы которой еще помнят голос Иисуса. Мне доверено наследие, которое я должен передать.
Он вынул из дорожной торбы лист пергамента, поднес к губам: «Копия послания моего аббу, тринадцатого апостола».