Когда они выбрались на берег, Элиза подняла из воды длинную ленту водорослей и обмотала ее вокруг шеи.
— Ожерелье русалки или сирены, — пошутила она. — Как знать, может быть, оно обладает волшебной силой?
Возможно, так оно и было. Элиза словно околдовала его, точно так же как русалки очаровывали простых смертных, которые подглядывали за их играми в воде. Эдвард действительно чувствовал себя если не очарованным, то, во всяком случае, ослепленным любовью. Иначе невозможно было объяснить неведомо откуда возникшее безудержное желание заключить ее в объятия и целовать, ласкать ее до безумия.
Когда Элиза выжала свою мокрую юбку, ему в голову пришла неожиданная мысль. Она так радовалась никчемному украшению из водорослей, тогда как всего лишь вчера ее оставило совершенно равнодушным настоящее ожерелье из золота и драгоценных: каменьев.
— Ты так можешь заболеть, — упрекнул он ее.
— Вздор. У меня прекрасное настроение. Сейчас выйдет солнце и сразу станет теплее. Кроме того, тетя никогда не баловала меня с детства, так что я совсем не неженка.
— Как я погляжу, тебя мало кто баловал, не так ли? — сказал Эдвард, сгорая от желания заняться именно этим.
От его вопроса Элизе стало неловко. Восторг, вызванный игрой среди волн, увлек ее, а его необычная доброта заставила забыть об осторожности. Нет. Она не должна признаваться в том, как ей порой хочется опереться на чье-либо плечо. Слишком опасно подпускать его так близко.
— Моя мама очень любила меня и всегда баловала. Но она умерла, когда мне было восемь лет.
Элиза запнулась, не зная, что говорить дальше. Прежде всего надо было во что бы то ни стало справиться с волнением, которое вызвал не столько сам вопрос, сколько участие, с каким он был задан. Его вопрос попал в цель. Элизе на миг даже стало страшно: неужели он так хорошо разбирается в том, что происходит в ее душе, в ее переживаниях и слабости?.. В полной растерянности она пробормотала:
— Я часто жалею о том, что не могу поговорить по душам с моей мамой. Мне хотелось бы расспросить ее о многом, особенно о ее жизни.
— Какой же я эгоист! — вдруг вырвалось у Эдварда. — Ты не подавала виду и даже утешала меня.
— О чем ты? Я не понимаю.
— Я постоянно жаловался тебе на мою мать. Но моя мать, какой бы она ни была, жива, а твоей давно уже нет, и ее кончина, конечно, не может не огорчать тебя.
Тактичная и добрая Элиза тут же поспешила его успокоить:
— Вовсе это не эгоизм. У тебя были все основания для того, чтобы поделиться наболевшим. Детские обиды запоминаются на всю жизнь. Да, моя мать умерла, но она любила меня. Я до сих пор помню ее ласки и заботу. Однажды, когда в доме почти нечего было есть, она купила мне на последние деньги куклу. Она научила меня, что значит любить.
— В отличие от твоей моя, конечно, не учила меня любви. Но все равно я вел себя как избалованный, капризный и плаксивый мальчишка.
— Нет-нет, ты злишься на свою мать вовсе не из-за каприза или природной раздражительности. Ее ненависть к тебе не поддается никакому объяснению. Иногда мне кажется, что она действительно не твоя мать. Невозможно представить, чтобы мать могла быть так жестока к своему ребенку.
Эдвард внезапно оживился:
— Неужели ты стала думать иначе? Может, ты нашла в твоих гороскопах какое-то указание, что она не моя мать? Или нечто такое, что наводит на подобную мысль?
Понимая, насколько важно для него ее мнение, Элиза отвечала крайне осторожно:
— Не знаю. Я провела много времени, стараясь как можно лучше во всем разобраться. Но несмотря на все мои усилия, я сумела понять только одно: во всем этом есть что-то странное и загадочное. Но что именно, я пока не могу сказать.
— В таком случае мои подозрения верны. Должно быть, она не моя мать.
Элиза вынуждена была поправить его:
— Гороскоп не может дать точный ответ на такой вопрос. Жаль но не может. Конечно, тебе очень хочется узнать правду. Но если для тебя это так важно, то почему бы тебе не потребовать у миссис Этуотер откровенного ответа? Нет худшей муки, чем терзаться неизвестностью.
— Было бы еще хуже, если бы мои подозрения не подтвердились. Потомку Черного Невилла и родному брату Джеймса и без того нелегко жить. Но если у меня отнимут последнюю надежду, то даже не знаю, смогу ли это пережить.
И опять выражение неподдельного искреннего отчаяния на его лице составило яркий контраст с его намеренно равнодушной позой. Элиза, охваченная сочувствием, намеренно отвернулась, чтобы не выдать своего отношения к нему, побороть желание утешить его. Нет, он не искал ее сострадания. Ее выдержка и спокойствие, только эти качества вызывали его на откровенность. Позволь она себе избыток нежности и сожаления, и тогда нарушилось бы то хрупкое равновесие, установившееся между ними. Нет, лучше по-прежнему притворяться, кривляться и отвлекать его от мрачных мыслей.
Она замялась, ей не хотелось отталкивать его ни притворной холодностью, ни слишком искренне выказанным сочувствием.
— Я понимаю, почему ты не хочешь точно знать: леди Хартвуд — твоя мать или не твоя. Сегодня утром она поразила меня своей откровенной неприязнью к тебе, а также тем, как она путает тебя с твоим братом.
— Каким образом?
— Она назвала тебя бессердечным убийцей, будто ты пошел на бал в тот самый вечер, когда умерла та женщина. Уж кому-кому, а твоей матери было известно, кто виноват в смерти той несчастной. Не могу понять, как мать могла сознательно пойти на ложь — обвинить в таком чудовищном преступлении вместо одного сына другого, невиновного.
Элиза еще не успела договорить до конца, как лицо Эдварда изменилось — оно стало суровым и жестоким. Она чертыхнулась про себя, ругая себя за то, что так глупо и опрометчиво сама завела разговор на такую болезненную тему. Но слово не воробей, вылетело — не поймаешь. Он прищурился и со злобой даже не спросил, а потребовал:
— Что именно она сказала тебе?
— Она предупредила, чтобы я держалась подальше от тебя. Ты очень опасен, сказала она, и что именно ты стал причиной гибели той несчастной обольщенной девушки.
— Понятно. Ну а ты, разумеется, тут же стала на мою защиту, призвав на помощь авторитет Сириуса и Плеяд?
— Нет, в этом не было необходимости.
— Хвала Создателю, — со злобным видом ответил Эдвард. — Твоя попытка защитить меня лишь увеличила бы ее ненависть ко мне.
— Что ты имеешь в виду? — встревоженно спросила Элиза.
— Она говорила совсем о другой женщине, не о той, которую погубил Джеймс, — сказал Эдвард голосом унылым и безжизненным. — Я действительно виноват в том, в чем она меня обвиняет.