*
Роман Георгиевич Валицкий сидел на кучке песка. Прижимал к забору спутанные за спиной руки и затылок. Я не светил на его лицо (погасил фонарь, чтобы не привлекать к нам внимание). Но даже в темноте видел: мужчина не открывал глаз, будто задремал. Валицкий не шевелился, не стонал. Молчал. Он не пытался со мной заговорить — я не лез к нему с расспросами (допрос маньяка в мои планы не входил изначально). Нам было о чём подумать. Я плохо представлял, о чём сейчас размышлял заведующий кафедрой горного дела Зареченского горного института. Да и не задумывался над этим вопросом. Меня беспокоило собственное будущее, которое в свете сегодняшних событий перестало казаться светлым и радостным.
Дождь не прекращался, но и не усиливался. Капли монотонно постукивали по будёновке, по болоньевой ткани плаща. Я изредка сплёвывал на землю, морщился от неприятного привкуса во рту (он напомнил мне о времени, проведённом под землёй, в шахте). Меня не покидало ощущение, что я сейчас совершал глупость. Ведь сам определил, что залогом успеха сегодняшней охоты на маньяка была быстрота действий. Вышел из укрытия, расстрелял преступника, скрылся в ночи — вот, каков был изначальный план. В Зареченске семидесятого года (с полумиллионным населением) меня в лицо знала ничтожная горстка женщин. Но преступники неизменно выбирали своими целями одну из них — это уже попахивало вселенским заговором.
Я не выпускал из рук обрез (дуло смотрело в землю), не прятал в карман брюк фонарь (сжимал его в руке, точно рукоять пистолета). Прислушивался к стуку капель (изредка к этим звукам добавлялись шаги за забором, но которые не реагировал ни я, ни Валицкий). Размышлял о том, во что для меня выльется сегодняшнее приключение (помимо почти гарантированной простуды). И понимал, что заигрался в ловлю маньяков. Горный инженер — не сыщик (как бы ему не казалось иначе) и уж тем более не представитель силовых структур, заточенных на обезвреживание бандитов. Выслеживать преступников — явно не моё призвание. Ведь я и раньше считал себя больше болтуном, нежели человеком действия.
Всегда видел своим главным достоинством умение распределять среди подчинённых обязанности и пламенными речами вдохновлять на подвиги (других людей — не себя). С чего я вдруг решил, что изменился? Зачем уже который раз совел в мышеловку собственную голову? И ладно бы, делал это с толком. Относительно успешно я разобрался только с деятельностью Зареченского каннибала (новичкам везёт). Но уже встреча с Гастролёром пошла вовсе не по намеченному пути (тыльной стороной ладони я потёр шею — с фонарика соскользнули капли, скользнули за ворот свитера). А уж мои подвиги в Пушкинском парке так и вовсе достойны премии Дарвина. Зачем я туда попёрся с одним лишь кастетом? Против человека с молотком!
«Пора признать, себя рукожопым идиотом», — мысленно сказал я: постеснялся произнести такие слова вслух при Валицком. Подумал, что геройствовать — не моё призвание. И я сам себе это уже доказал — в этой, новой жизни. Советский супергерой из меня не получился. Скорее уж, я стал образцом глупости, неуклюжести и невезучести. Пошёл не своим путём: захотел вкусить славы, ловить на себе восхищённые взгляды женщин (будто в прошлой жизни мне не хватало поклонниц). А в могилу или за решётку пока не угодил лишь по счастливой случайности и благодаря умению развешивать по чужим ушам лапшу. Вот только как буду оправдываться в этот раз, пока не представлял. Что я скажу теперь, если окажусь в отделении милиции?
Сразу же отбросил идею объявить себя кассандрой («Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев — во все века сжигали люди на кострах», — вспомнились слова из песни Владимира Высоцкого). Но к иной интерпретации своей осведомлённости не подготовился (нынешняя легенда пока годилась разве что для объяснений с Дарьей Степановной Кировой: пока не созрела). То и дело пробегавшие по коже холодные капли не способствовали работе фантазии. Я взмахнул обрезом — стряхнул с него воду. Представил, о чём буду рассказывать милиционерам, если придётся. Слова, что приходили на ум, вызывали у меня улыбку и желание покрутить пальцем у виска. Не сомневался, что в милиции меня выслушают. Но пока не находил версий, в которые там поверят.
Зато представил много внешне правдивых объяснений случившемуся, которые меня не устраивали и не сулили ничего хорошего (мне). К примеру, неплохо объясняло ситуацию предположение о том, что студент мстил за мнимые прегрешения преподавателю. Или же что я безнадёжно влюблён в Альбину Нежину (о чём сам заявлял милиционерам) — приревновал её к Валицкому и решил расправиться с конкурентом (Королева в такое точно поверит). Можно придумать правдивую (но не оправдывающую мои действия) версию, связанную с Дарьей Степановной Кировой (пациент преследует доктора и прочая ерунда). Да даже банальная попытка ограбления (со мной в роли грабителя) выглядела правдивей, чем история о моём сне.
«А ведь предсказанные во сне место и время преступления совпали — человек с молотком около пустыря сегодня появился», — отметил я. Вспомнил женщину, которую видел восьмого марта в парке Ленинские аллеи. Отметил схожесть между нею и Дарьей Степановной. Не близнецы, конечно. Но обе невысокие, темноволосые, с фигурами подростков. В выборе жертв маньяка (если Валицкий действительно «маньяк с молотком») прослеживались определённые предпочтения. «Она всё равно узнает. Не простит», — вспомнил я слова Романа Георгиевича. «Она» — это кто? Мать Альбины, в которую со слов Королевы был влюблён Валицкий? Та самая Тамара Нежина, которая сегодня умчалась из дома вслед за сбежавшим из тюрьмы любовником?
Я смотрел на раненого маньяка (или на очередного подражателя — не успевшего «преступить черту»?). Тот сидел неподвижно, с закрытыми глазами; не пытался подняться на ноги (простуда его не беспокоила), не делал попыток заговорить со мной (ничего не объяснял, не просил его выслушать), уже не стонал (хотя рана наверняка болела). Поведение мужчины меня не настораживало и не вызывало вопросов. Я не представлял, как именно вели себя «правильные» маньяки, если им не затыкали рот кляпом. Угрожали, жаловались, ругались? Валицкий молчал. А я не пытался его разговорить. Вспомнил, что на дороге осталась кепка Романа Георгиевича — лежала в луже, изображала севший на мель корабль (если её не прихватили прохожие).
С Валицким я в институте почти не пересекался. Видел его временами… в том числе и в обществе Альбины. Но плохо представлял, каким был этот человек в «обычной» обстановке. Таким же молчаливым? Или весёлым и разговорчивым? На фотографиях, что висели на стене в комнате Альбины, Роман Георгиевич не выглядел угрюмым — улыбался. А Королева