Выяснив это, я велел Вильяльфанье трубить общий сбор. Все негры высыпали на площадь, кроме трусов, чересчур боявшихся за свою жизнь. Но остальные вышли вместе с женщинами, в том числе и братья Карамансы. По моему приказу Карамансу выволокли на середину площади, и я объявил, что против нас совершено неслыханное предательство, не говоря уже о том, какая подлость — отдать Инесилью врагу, тогда как мы столько для них сделали и стольким ради них пожертвовали. Поскольку справедливость требует наказывать подобные злодеяния смертью, я распорядился братьям вождя перерезать горло, а самого его сжечь на костре, для которого его же подданные быстренько собрали дров. Караманса принял казнь с мужеством, какого никто от него не ожидал: ни единый стон не слетел с его губ, пока огонь лизал его кожу и пожирал тучную плоть. Сопровождаемые сильным запахом горелого мяса, мы в полном унынии вернулись на свою стоянку. Кое-кто смахивал слезу, а Андрес де Премио замкнулся в зловещем молчании.
День закончился, сгустилась тьма, и мы провели эту ночь без сна, начеку, опасаясь еще какой-нибудь пакости со стороны туземцев. В глубине души мне хотелось снова послать за Гелой и забрать ее с собой, но приходилось напоминать себе, что командиру не подобает печься о собственных нуждах и желаниях. Прежде всего я обязан заботиться о своих солдатах — таков мой долг перед королем. И было мне ясно, что действовать честному капитану теперь следует так: на рассвете уйти отсюда, разыскать мангбету, вызволить из плена Инесилью и двигаться дальше на юг, пока Господу не будет угодно послать нам единорога. И если до сих пор нас преследовал злой рок, так это в наказание за бесчисленные грехи наши. Поэтому я решил, что отныне и впредь мы не станем заводить соседских отношений с неграми, а будем неуклонно продвигаться вперед во исполнение воли Энрике Кастильского.
Наутро, едва занялась заря, я созвал своих людей, и мы собрались в путь. Деревня за ночь опустела — жители разбежались, и из негров остались только те, что пришли сюда с нами. Впрочем, и среди них кое-кого недоставало. Несколько человек нашли себе местных жен и предпочли поселиться с ними, вместо того чтобы следовать за нами. Об этом поведали их товарищи, сохранившие нам верность. Тогда я вывел всех на середину площади, где валялись обглоданные псами кости сгоревшего Карамансы, и произнес гневную речь. Все наши беды, сказал я, происходят от того, что мы не выполняем как должно повеление нашего короля — нашли удобное место и два года прохлаждались, предаваясь блуду с негритянками, пороку и безделью. Солдаты слушали меня, опустив глаза, и никто не смел возразить. Затем я изложил наши дальнейшие действия: идти в земли мангбету, вызволить Инесилью и продолжать поиски единорога, более не позволяя себе где-либо задерживаться. С этим все единодушно согласились. Потом мы прошлись по деревне и обыскали жилища, но ничего полезного в них не нашли — зерно, муку и скот туземцы прихватили с собой, так что я распорядился поджечь все хижины и устроить великий пожар. Пусть бандб с трепетом вспоминают тех, кто честно сражался на их стороне и кого они в благодарность за это предали. Так и вышло, что ограбить мы их не ограбили, зато предали огню всю округу, включая поля, и, когда мы уходили, позади нас не было видно ни земли, ни неба за бушующим пламенем и клубами дыма.
Спустившись вниз по реке, мы достигли того места, где я наслаждался купанием с Гелой. Пропустив всех вперед, я ненадолго отстал, чтобы в одиночестве полюбоваться напоследок этим мирным уголком, хранящим счастливые воспоминания. Тут шепнула мне совесть, что слишком легко я расстался с Гелой и нашим сыном. Но что сделано, то сделано, и я не хотел больше об этом думать. И ушел догонять остальных, вопреки велению сердца ни разу не оглянувшись.
Через две недели похода, накануне святого Михаила, мы вышли к просторной, покрытой буйной зеленью долине, где обитали несколько племен мангбету. Заметив часовых, наблюдавших за нами издалека, я послал чернокожих гонцов из своего отряда с сообщением, что мы пришли с миром, а не с войной, и всего лишь проходим мимо, направляясь в другие края, однако, прежде чем уйти, хотим поговорить с вождями мангбету. Два дня мы провели начеку, дабы коварные враги не застали нас врасплох, но наконец пришел ответ от местного вождя по имени Боро-Боро. Он приходился сыном одному из погибших от наших рук в прошлогоднем сражении. Передал его слова тщедушный сухонький старичок, завернутый в ткань с нарисованной львиной мордой, означавшей, что в молодости он был могучим воином. Он подошел ко мне и на своем языке, который я уже худо-бедно научился понимать (бандб говорили на нем же), изрек:
— Приветствую великого и могучего белого кузнеца. Я — голос вождя Боро-Боро, сына бога Анаки. Вождь велел передать: если ты не хочешь войны, ему она не нужна тем более. Он даст вам муки и сала, чтобы вы побыстрее покинули его земли.
Я хотел было ответить на это, что, дескать, не нужно мне ни муки, ни сала, отдайте только Инесилью, но вовремя спохватился и сказал:
— Великий белый кузнец обойдет вас стороной, как вы просите, но сначала, помимо муки и сала, вы должны отдать нам белую женщину Инесилью. Без нее мы отсюда не уйдем, и будет вам война без пощады.
Негры обещали вернуться с ответом через девять дней, так как Боро-Боро сейчас находился далеко от нас. Поскольку место было неплохое, я приказал разбить лагерь на время ожидания и для пущей надежности окружить его рвом, а ров обнести частоколом. И еще соорудить шалаши из веток, чтобы укрываться от нестерпимого зноя, и на некотором расстоянии от лагеря выкопать волчьи ямы и канавы с острыми кольями на дне, которые оказались столь полезны в прошлый раз. Это заняло весь отряд, как черных, так и белых, до самого прибытия гонцов от Боро-Боро. Через семь дней явился все тот же старик в „львиной мантии“ с известием, что вождь попросил своего подданного, которому отдали в жены Инесилью, отпустить ее и тот согласился, но сама она предпочитает остаться среди мангбету и не желает возвращаться к белым кузнецам. На этих словах Андрес де Премио, до сих пор слушавший посланника спокойно, не выдержал, вскочил и отвесил старику оплеуху такой силы, что сбил его с ног. Один из молодых негров, сопровождавших старика, схватился за дротик на поясе, намереваясь броситься на обидчика, но Андрес наискось ударил его ножом в живот, выпустив кишки, и юноша со стоном рухнул наземь. Все это произошло в одно мгновение, так что никто из присутствовавших не успел вмешаться. Тут остальные мангбету бросились наутек, и я, боясь, что они донесут обо всем Боро-Боро, закричал арбалетчикам, чтоб стреляли. Пока они взводили арбалеты, беглецы удалились на приличное расстояние, однако же все до единого полегли, пронзенные стальными стрелами. Теперь все мангбету лежали мертвые в траве, кроме старика, который, всхлипывая, обнимал юношу со вспоротым животом — судя по всему, это был его сын. Я страшно разозлился на Андреса, но не произнес вслух бранных слов, вертевшихся у меня на языке, поскольку словами тут ничего было не исправить. Несколько часов мы провели в размышлениях, а к вечеру собрались на совет, чтобы решить, как с наименьшими потерями выйти из положения. Кое-кто из арбалетчиков выразил опасения, что как только мангбету узнают о случившемся, тотчас пойдут на нас несметными полчищами, задавят числом и всех перебьют. Вообще-то я разделял их страхи, но тщательно это скрывал, ибо стыдно было уходить, оставив нашу женщину пленницей в руках язычников. Поэтому я встал и твердо, приводя неоспоримые доводы, заявил, что никуда мы не уйдем, пока не освободим Инесилью, пусть даже придется перебить всех здешних туземцев. Слыша яростную решимость в моем голосе, солдаты притихли. И на следующий день, еще до рассвета, мы развязали и накормили старика, поели сами, и он повел нас в деревню Боро-Боро.