Львиную шкуру я отдал отцу Гелы, и в ту же ночь она пришла ко мне как жена. Я смог рассмотреть ее во всей красе, а не как раньше — только грудь и лицо, что обычно видишь у негритянок. Гела, подобно всем негритянкам, была некрасива, но все же не столь уродлива, как ее соплеменницы. У нее были чуть выступающие скулы, большие глаза изящной миндалевидной формы с очень яркими белками, тонкий носик, толстые губы и болтливый язычок, становившийся чрезвычайно игривым во время любовных утех. У других негритянок кожа грубая, испещренная шрамами и пятнами, но у Гелы была гладкая и блестящая; волосы завивались крутыми кудряшками; длинная шея, покатые плечи, груди твердые и как будто вздернутые, соски крупные и торчащие вперед, словно желуди или каштаны (сплошное удовольствие — исследовать их языком). Прямая спина с красивым изгибом, и кости нигде не выпирают. Талия узкая, плоский живот, пупок большой, как у всех негров. Широкие манящие бедра, хороший округлый зад. Насчет зада любопытная вещь: если белые женщины в основном коротконоги, то у большинства негритянок ноги такие длинные, что иногда кажется, будто над ними и вовсе ничего нет, и в этом смысле они напоминают скорее какую-то породу лошадей, нежели человеческую расу. Но не в случае Гелы, чьи ягодицы радовали глаз идеальными пропорциями. Женские части у нее были пухлые и очень черные, но на вид и на ощупь вполне приятные, ничуть не уродливые и нежные изнутри. А еще у нее были гладкие крепкие ляжки, длинные икры и большие плоские стопы — это тоже обычное дело для негров. В общем и целом Гела выглядела недурно, и я так к ней привязался, что иногда даже забывал думать о моей донье Хосефине. И если уж сравнивать, то заниматься тем, что предназначено мужчине и женщине, мне больше нравилось с Гелой, нежели с доньей Хосефиной, в чем я даже самому себе не смел признаться — таким кощунством это казалось, и неуважением, и немыслимой подлостью по отношению к госпоже моего сердца.
Гела была мне хорошей женой все время, что мы прожили вместе, то есть почти год после охоты на льва. Каждый день она молола мне муку, жарила мою долю подстреленной дичи — словом, делала все, что делали и прочие женщины в деревне для своих мужей. Вычесывала мне вшей по утрам, согревала меня ночами и нередко, заметив, что я не могу уснуть от тяжких раздумий, прижимала к груди мою голову и гладила по волосам, убаюкивая меня, как ребенка.
Очень часто мы уходили на прогулку вниз по реке, в наше излюбленное местечко, очаровательное и уединенное, где росли высокие деревья и колючие кустарники, приносящие сладкие круглые плоды, вкусом похожие на землянику, которыми мы наедались до отвала. Там мы чудесно проводили время — баловались, купались голыми, брызгались, боролись в шутку, а затем, когда лежали, обнявшись, на мягкой свежей траве, смех сменялся поцелуями, и я овладевал ею, и мы сливались воедино под парящими в небе птицами, не переставая дурачиться и обмениваясь простодушными, невинными ласками, точно заигравшиеся дети. В этом отношении негритянки лучше белых женщин — тем свойственно отменное лицемерие: они мучаются оттого, что плотские радости столь греховны, и стесняются двигаться как надо.
Те дни отдыха и утех, подаренные мне Гелой, остались единственным счастливым воспоминанием за все время, что я скитался по африканской земле, где на долю мою выпало больше горя и гнева, чем веселья, больше слез, чем улыбок, а вместо славных подвигов — убийства, ненастья, засухи без капли воды, войны, болезни, страдания, ежедневные труды и хлопоты. Поэтому сейчас, когда настали совсем другие времена, мои мысли часто устремляются к Геле и я будто бы снова слышу ее смех, чистый, как горный источник. Закрываю глаза и вижу, как мы лежим, обнаженные, на земле, полускрытые высокой зеленой травой, и она тихонько напевает мне на ухо странные мелодии своего народа, одновременно грустные и умиротворяющие. Ее пальцы перебирают мои волосы и бороду, она играет, как девочка, пытаясь причесать меня, осыпает поцелуями мою шею и позвоночник, сверху вниз, а то принимается считать волоски у меня на голове или в бороде, издавая гортанные звуки, на ее языке означающие числа.
Всякий раз она сбивалась со счета, потому что седина быстро прокрадывалась в мою шевелюру, а если из-за моего нечаянного движения „пряжа“ ускользала у нее из рук, она притворялась рассерженной и наказывала меня, как ребенка. Я же в ответ, точно младенец, припадал к ее груди, и она принимала меня с материнской лаской: затихала и, прикрыв глаза, растягивалась на траве, чтобы дать мне насладиться вволю. По правде сказать, оба мы походили на детей, играющих в мужчину и женщину, и единение наше получалось нежным, мирным и исполненным любви.
Я много рассказывал Геле о Кастилии, описывал подвиги моего господина коннетабля, его великие дела, и пиры, и народные гулянья, и войны. Особенно она любила слушать вновь и вновь одну историю про то, как коннетабль в честь французского посла, с которым был дружен, выпустил быков на дорогу, ведушущую в алькасар Байлена. Пока они бежали, на них натравили огромную львицу из зверинца коннетабля, которая бросилась их терзать, насмерть перепугав толпу. Когда зрелище завершилось гибелью быков, укротитель посадил львицу на цепь и увел обратно в клетку.
Еще я рассказывал, как торжественно у нас праздновали день святого Луки, когда замок коннетабля украшался французскими гобеленами, повсюду выставлялась парадная утварь, посуда блестела серебром, на стол подавали множество горячих блюд, сладостей, изысканных вин. Подробно перечислял еду: сельди в изобилии и прочая свежайшая рыба, различные варенья, финики, орехи, фрукты сушеные и только что сорванные — какие соответствовали времени года. Но больше всего Гелу интересовали платья и прически женщин. Она просила меня описывать их в малейших деталях и еще укладывать ей волосы, как их носила госпожа моя графиня. Я повиновался, и мы в самом деле играли в коннетабля и его супругу и таким образом очень весело и трогательно проводили время.
Между тем охотники приносили все меньше добычи, поскольку козы и антилопы уже утратили прежнюю свою доверчивость. Издалека чуя людей с арбалетами, они пугались и уносились прочь, а к водопою предпочитали ходить подальше, на других территориях. Из-за этого арбалетчикам порой неделями не попадалось ничего путного, кроме живности, пойманной в силки, вследствие чего Караманса все более неохотно и скупо делился с нами провизией, видя, что от нас уже не получить столько мяса, как раньше. К тому же он опасался, что, принимая чрезмерное участие в жизни его народа, мы все-таки в конце концов отнимем у него власть. Особенно ясно его страх был виден в тех редких случаях, когда он осмеливался пересечь реку, дабы погостить на нашем берегу. Теперь он прибывал, только приняв все меры предосторожности, как при первой встрече с нами, и не спускал глаз с арбалетов, пытаясь разобрать, не заряжены ли они. Ведь негры, раз увидев арбалет в деле, потом неизменно трепещут перед ним, полагая, что это дьявольское создание, обладающее собственным разумом. Мы же не трудились их в этом разубеждать, ибо их благоговение нас вполне устраивало.