то есть без присущей этому бессмысленности и погони за минутными благами. Стенают, призывают, а придешь — гонят и проклинают, как будто я виноват в том, что они с собой сотворили. Не хотят признавать, что к ним явился избавитель от выпавших на их долю терзаний и мук…
Я видел его скорбную фигуру в профиль, опущенные плечи, смотрящий под ноги длинный венецианский нос, как видел всю картину с высоты птичьего полета. Две крошечные фигурки на залитой призрачным светом дороге, а вокруг, сколько хватало глаз, безбрежное море леса и, плод больной фантазии, нагромождение голых скал. Легко знобило, но, как месье и обещал, боль отступила. Удивляясь самому себе, я испытывал к нему нечто похожее на расположение. Не то чтобы дружеские чувства, скорее товарищеское приятие. Придержав за рукав, вытряхнул из пачки пару сигарет. Морт посмотрел на меня с благодарностью. Закурив, мы умерили шаг, но не обмолвились и словом, каждый был погружен в свои мысли.
Забавно было бы присутствовать на собственных похоронах, думал я. На лентах венков золотом трафаретные слова, обе мочалки в трауре. Законной Любке, кстати, черное к лицу, удивительно, что это не сподвигло ее меня отравить. Впрочем, не надо грязи, усопшим полагается быть благостными. Раз о них ничего, кроме хорошего, то и им надо себя сдерживать. А это трудно, особенно слушая пургу, которую в предвкушении поминок будут нести коллеги по писательскому цеху. Что-что, а сиропа в речах и сладких слюней будет в изобилии. Желание выпить за счет покойного придаст им красноречия, ничтоже сумняся, они запишут тебя в великие и пообещают помнить в веках, а когда надерутся в хлам, начнут заигрывать с вдовой и рассказывать сальные анекдоты. Тут поневоле задумаешься, не принять ли предложение Морта и обновить списочный состав Союза писателей хотя бы на треть. Потом, засучив рукава, можно будет взяться за Государственную думу, тут и пятьюдесятью процентами не обойтись…
О чем думал Морт, не знаю, но, приостановившись, вдруг спросил:
— Ты «Книгу мертвых» читал?
— Которую? Тибетскую — да, а до египетской так и не добрался…
— Я тоже больше люблю «Бардо Тхёдол», — кивнул он. — Она человечнее, учит почившего, как не попасться в ловушку и не загреметь снова в жизнь…
А что, если все происходящее со мной кажется мне в процессе умирания? — подумал я вдруг.
В таком случае, когда эта бодяга закончится, место созданных моей фантазией миражей займет новая реальность, о которой Морт говорил, как об иной. Должен же, рано или поздно, человек узнать правду о том, в каком мире ему не по своей воле приходится обретаться…
Не стану утверждать, что месье читал мои мысли, но на незаданный вопрос ответил:
— Особенно Мне нравится глава, где говорится, что мир за гробом — все та же иллюзия, порожденная земным существованием усопшего. Не исключено, что, обнаружив себя в диктуемых собственной кармой обстоятельствах, бедолага даже не заметит произошедшего с ним изменения…
Вот, значит, как: где бы человек ни оказался, его доля — неведение! В мире, к которому привык, нет никакой определенности, но и в том, куда держу путь, ясности, видно, не прибавится. Хорошенькое дельце! Интересно, можно ли полагать этот факт утешительным? Выходит, прав Джинджер, считающий, что все вокруг одна большая, затеянная не нами игра, а предназначение человека — получать от нее по возможности удовольствие. Если и по ту, и по другую сторону последней черты все иллюзорно, опереться можно лишь на свой внутренний мир, его и надо совершенствовать. А еще уповать на веру и любовь и заниматься творчеством, только эти три дороги ведут к Господу…
Но Морт на заинтересовавшей меня мысли не задержался, его занимали собственные проблемы. Затянувшись коротко, отбросил щелчком окурок.
— Чего терпеть не могу, так это иметь дело с буддистами! Достала меня их хваленая реинкарнация. Только приберешь парня, глядь, а он опять кувыркается в жизни, вся твоя работа коту под хвост и насмарку…
За разговором тем временем мы приблизились к сверкавшей в лунном сиянии полосе тумана. Его мельчайшие капли висели в воздухе, оседали на кожу лица. Я шел, глубоко задумавшись, Морт несколько поотстал, но у меня вдруг возникло чувство, что иду я как бы не один. Рядом с моей в потоке серебрившегося света колыхались две тени. Одна огромная, гороподобная, вторая почти прозрачная, едва различимая.
Резко, без предупреждения остановился. Спутники сделали по инерции шаг вперед, так что я мог их рассмотреть. Справа, весь в белом, замер некто субтильный в подряснике с маленькими крылышками за спиной. Над его кудрявой головой можно было заметить голубоватое свечение, но на полноценный нимб оно не тянуло. Не ожидавший от меня такой прыти, незнакомец обернулся, и я увидел, что на его гладком, благообразном лице играет дружелюбная улыбка. Слева, в поношенной робе, как будто только что выбрался из забоя, застыл поросший густым черным волосом громила с оттопыренными ушами. Лицо биндюжника, иным словом назвать его было трудно, представляло собой набор грубых черт, стянутых по прихоти Создателя к массивному носу. Выражения, если не считать угрюмости, оно не имело.
— Стоять! — рявкнул он, протягивая ко мне огромные ручищи. — Лицом к стене!
Напарник с крылышками его пристыдил:
— Охолони, Гвоздя, что за манеры! Да и где ты посреди дороги найдешь стену? — И, повернувшись ко мне, звенящим колокольчиком голосом пояснил: — Не обращайте внимания, он пошутил! Сами понимаете, трудное детство, воспитание ни к черту… — С милой улыбочкой поправился: — А может быть, как раз к черту, набрался вохровского сленга в преисподней…
Я улыбнулся ему в ответ, я узнал своих конвоиров. Должно быть, большая удача для писателя встретиться лицом к лицу с собственными персонажами, особенно с теми, о ком только собираешься писать, но прилива счастья я как-то не испытал. Сомнительно, что приобретенные таким образом впечатления мне когда-нибудь удастся положить на бумагу. Обернулся. Морт стоял метрах в пяти. Горбясь, засунув в карманы джинсов кулаки. Белая маска с длинным носом грустно улыбалась. Приподнял, словно извиняясь, плечи.
— Дальше мне нельзя, пойдешь с ними! На этой дороге я передаю новопреставленного в их руки. Слышал, наверное, про последний путь, так это он и есть… — Улыбка его стала шире и грустнее. — Привык я к тебе, что ли, не хочется расставаться…
— Ты еще слезу пусти! — распахнув безразмерную пасть, загоготал Гвоздилло, но, увидев, что смеется один, заткнулся. — Иди, иди, не теряй времени! У тебя работы невпроворот…
Морт не сдвинулся с места. Стоял, набычившись, если бы не белое пятно маски с карнавальным носом, мог бы