что все русские поэты восемнадцатого века «не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны». Почему бы не предположить, что «Слово о полку Игореве» написала женщина?
– Очень неожиданное предположение.
– Но не парадоксальное, если рассмотреть его спокойно и не предвзято. Судите сами. С 1238 года к Ростову переходит общерусское летописание, которое было заведено еще при князе Константине, потом продолжилось при его сыновьях. Ростовский свод 1249 года вошел в состав Лаврентьевской летописи, дополненный житиями Александра Невского и ростовского епископа Кирилла, при дворе которого велось летописание. Кирилл был человеком образованным, вместе с князем Константином собирал его библиотеку. Рядом с Кириллом в ростовской летописи часто начинает упоминаться имя женщины-деятеля княгини Марьи Черниговской. А это не совсем обычно для русских летописей. Так появилось предположение, что она была среди авторов ростовской летописи, в частности ею был создан летописный рассказ за 1246 год об отце Михаиле Черниговском. Все позднейшие рассказы о князьях, погибших в Орде, подверглись воздействию этого ростовского сказания-жития. Кроме того, в Лаврентьевскую летопись вошел рассказ о ростовском князе Васильке – сыне Константина и муже княгини Марьи Черниговской. В 1238 году он был захвачен в плен после битвы на реке Сити, где встретились войска Бурундая и владимирского князя Юрия Всеволодовича. Силы были неравные, большинство русских князей не прислало своих дружин. Тяжело раненного Василько долго пытали, чтобы склонить к измене, но не добились своего и, замучив, бросили в Шеренском лесу неподалеку от Углича. Марья Черниговская с почестями похоронила его и постриглась в монастырь, где, видимо, и занялась летописанием, литературным творчеством. Родом она из Чернигова, значит, хорошо знала историю неудачного похода новгород-северского князя Игоря.
– И на этом основании вы делаете вывод, что она могла быть автором «Слова о полку Игореве»? – нетерпеливо спросил я, досадуя, что Анна Николаевна углубилась в историю, которая, на мой взгляд, не имела никакого отношения к нашему разговору.
– Я делаю не вывод, а предположение, – поправила она меня. – Если Марья Черниговская не была автором «Слова», то вполне могла быть обработчиком, переписчиком, наконец, просто читательницей, которую заинтересовало талантливое произведение, и из Чернигова она привезла его в Ростов.
– Согласитесь, все это не очень убедительно, – вынужден был сказать я.
– Здесь наблюдаются интересные параллели – схожесть судеб Ярославны и Марьи. У Ярославны муж уходит в поход на половцев – у княгини Марьи на татар. Из-за русской разобщенности тот и другой попадают в плен, только Василько, замученный татарами, гибнет, а князь Игорь спасается. Произведение с таким счастливым концом могло привлечь внимание княгини Марьи: ей был близок плач Ярославны, она сама испытала состояние ожидания, неизвестности о судьбе мужа. «Лицом красен, глазами светел и грозен, хоробр паче меры на ловах, сердцем легок, в бою храбр, в советах мудр, разумен в делах» – такой портрет Василько оставила в летописи княгиня Марья. Наверное, таким же видела князя Игоря любящая Ярославна. В последние годы княгиня Марья жила в Ростове у своих сыновей Бориса и Глеба, основала здесь монастырь Спаса на Песках, который чаще называют Княгинин, в нем в 1271 году и была похоронена. С ее смертью прекратились систематические записи ростовского летописания – еще один довод в пользу того, что она была автором летописных некрологов по убитым татарами русским князьям…
За интересным разговором я не заметил, как опорожнил третью кружку чая с клубничным вареньем, показавшимся мне необыкновенно вкусным.
Анна Николаевна сидела спиной к окну, выходящему на улицу, я – напротив нее; видел, как за окном проезжают редкие машины, идут прохожие. Ничто за окном не задевало моего внимания, пока случайно не заметил на противоположной стороне улицы мужчину, который стоял на месте, словно бы уставясь в окна дома Анны Николаевны. Я присмотрелся к нему, однако расстояние не позволяло разглядеть его как следует, вроде бы на нем была зеленая рубашка.
Почувствовав какое-то внутреннее беспокойство, я извинился перед Анной Николаевной и подошел к окну, чтобы раскрыть раму. Но пока дергал неподатливый шпингалет, человек напротив дома исчез, словно его и не было. Я даже не успел заметить, в какую сторону он скрылся.
– Кого вы там увидели? – спросила Анна Николаевна, несколько удивленная моим поступком.
– Почудилось, – сказал я, уже и сам сомневаясь, что человек на улице смотрел именно на дом Анны Николаевны.
Успокоившись, я вернулся за стол.
Мы опять заговорили о скептиках, подвергающих подлинность «Слова» сомнениям.
– Среди тех, кого называли авторами мистификации, я не вижу ни одного человека, которому было бы под силу создать «Слово», – сказала Анна Николаевна. – Ни сам Мусин-Пушкин и никто из его окружения не был наделен таким высоким талантом. Другое дело, если мистификатор жил гораздо раньше и для него подделать дух времени легче, поскольку он сам был воспитан на древнерусской книжности и родом из тех мест, где происходили события «Слова».
– Вы нашли подходящего человека для этой роли?
– Я удивляюсь, почему сторонники мистификации до сих пор не назвали его имени.
– Кто же это?
– Митрополит Дмитрий Ростовский. С ним связано несколько странных обстоятельств, которые я затрудняюсь объяснить.
Последнее замечание заинтересовало меня, я попросил Анну Николаевну изложить эти «странные обстоятельства».
– Во-первых, в своем «Келейном летописце» Дмитрий Ростовский упоминает Хронограф Спасо-Ярославского монастыря, с которым он работал. Если там было «Слово о полку Игореве», то митрополит, конечно, видел его. Но спрашивается тогда – почему Дмитрия, при его культуре и образованности, не заинтересовало это уникальное древнее произведение? Если же митрополит был автором «Слова», то он мог вставить его в Хронограф, не правда ли?
Я не смог ни возразить, ни согласиться с этим предположением.
– Во-вторых, когда Калайдович спросил у типографщика Семена Селивановского, который принимал участие в издании «Слова о полку Игореве», каким почерком была написана рукопись, принадлежавшая Мусину-Пушкину, тот, не раздумывая, ответил, что почерк был не очень древний и похож на почерк Дмитрия Ростовского, с рукописями которого типографщику, видимо, приходилось иметь дело.
– Любопытно.
– Наконец, как вы объясните, что по завещанию митрополита в гроб были положены его черновые бумаги? К чему эти странные предосторожности? Почему Дмитрий Ростовский так боялся, что кто-то ознакомится с его черновиками?
Я вынужден был согласиться: объяснить странное распоряжение трудно, хотя, вероятней всего, к истории «Слова о полку Игореве» оно никакого отношения не имеет. Но тут же вспомнилось, что сочинения Дмитрия Ростовского попали в коллекцию Мусина-Пушкина. Случайно ли это?
– Вот так создаются самые неправдоподобные версии, – угадала Анна Николаевна ход моих мыслей. – Несколько совпадений – и версия готова. Если подкинуть ее скептикам, они ухватятся за