него ничего личного. Просто невозможно было оставить его живым. Ты же помнишь, Пташка: без свидетелей.
– Господин Кви, прошу вас, помогите Александру Сергеевичу что-нибудь вспомнить.
Кви поднимается. Он немного оправился от удара.
Теперь мой черед оправляться. Без замаха бьет меня в под дых своей перепончатой лапой. Кулак у него на культю похож. И как эти тонкие длинные косточки не ломаются?
Это неприятно. Я кашляю. Внутри сосущее ощущение. На столе в липких разводах извивается еще один белый червячок. Ползет к краю.
Обе лягушки хищно смотрят на него, не могут глаз отвести. Вот-вот бросятся, кажется. Но тут Кви снова мне под ребра всаживает свою куцую лапку. Больно. Ребро треснуло. Снова кашляю. Вот-вот должен целый комок червей выплюнуть на радость жабам. Но он все не лезет, скользит по пищеводу обратно. Да и нет его наверное там. Какие черви? Один несчастный опарыш. Невезучий. Жаль мне тебя, опарыш.
А он продолжает ползти к краю, упорно. И я всей душой за него болею, чтобы дополз до края, перевалился в свободную муху, прекрасную бабочку и сбежал. Вот поэзия. В голове пусто гудит. Тупо смотрю на личинку.
– Ну что, не вспоминается ничего? – квакает старший инспектор.
Еще один тычок в ребра. Снова хруст. И боль в груди. Колется. Дышать стало больно.
Червячок ползет: ползи, миленький. Частичка моя, родненький мой. Уползай.
Хлоп! – гад проследил за моим взглядом и перепонкой раздавил опарыша. У меня все внутри сжалось, свернулось. Больнее, чем все их тычки вместе.
– А теперь?
Я жмурюсь от боли, меня выворачивает на стол пустыми позывами. Ничего нет в желудке, разве что водоросли да речная вода, но и они уже переварены.
Даже если бы захотел, я бы не смог сейчас ничего сказать.
– Ну ничего, – с явным удовольствием доносится откуда-то издалека сквозь пелену голос Кво. – У отечества на вас, Александр Сергеевич, полно времени. Наш братец, знаете ли… Кстати, я вам его не представил. Наш с господином Кви средний братец – товарищ Про. Он, знаете ли, не пошел по семейным стопам. Наш батюшка в милиции служил, и дедушка в жандармении. А какой-то далекий предок, говорят, вообще из царских стрельцов вышел. Из первого Святокрестительного дрррруууужественного русскому престолу лягушачьего полка. А средний наш братец не изволил пойти по стопам предков – своим путем пошел. Книииги любил. Всегда такой доообрый был, рассудиииительный, – в его голосе проскользнула плаксивая скрежещущая нота, и я тут же получил еще один тычок. На этот раз сбоку, в короткие ущербные ребрышки у живота. Они передали боль внутрь, к почкам, желудку, что там еще. Одна сплошная матовая боль.
– Вот как нынче! Как опасно отходить от пути своих отцов. И добрым к людям нынче быть опасно. Помог кому-то, тут же хлоп – и стрелу словишь.
– Какие времена, Александр Сергеевич!
Еще один тычок, с другой стороны в то же место. Я уже лежу головой на столе, терплю. Боль тупая и все поглощает кроме тоненькой ниточки мыслей. От уха до уха она неприкосновенная тянется в красной пелене.
– Какие времена: дохлые поэтики честных лягушек гасят средь бела дня. И это в столице! Прямо в столице! За какую-то книжку.
Не какую-то, а особую. За душевную книжку, за очень важную книжку. И не такой уж честный был лягушонок. Вымогал много, требовал за нее целое состояние и грозился настучать, коли что. Разбудил нас с тобой в шесть утра, Пташка.
Ты, Пташка, пока лучше мне на палец сядь или на голову. Со стороны смотри, только далеко не улетай. Нечего тебе в моем нутре сейчас мучиться. Нас с тобой большое дело ждет, помнишь? Хотя пусть и помучаемся, что уж. Искала ведь страдание по вкусу. Посиди в моей шкуре.
Еще раз бьет. Теперь локтем по позвоночнику. Меня снова выворачивает, пищевод сокращается, будто надеется, что там вдруг найдется ниже, что выплюнуть. Разве что сам желудок.
Посиди, Пташка, потерпим. Не может быть это вечно. Вечно ничего не бывает, все кончается.
– Может, что-то сказать хотите, Александр Сергеевич? В оправдание. Пора бы вспомнить что-нибудь, я полагаю, – говорит откуда-то издалека, почти ласково. Чувствую прикосновение к голове холодной лапы. Тиной пахнет. И кровью. Но кровь это моя. Со слюнями и желудочным соком смешивается, из дыры в щеке подтекает. Совсем я расклеиваюсь.
Лапа мою голову поднимает за волосы, трогает нежно, платочком промакивает мне лоб, кровь стирает. Я щурюсь.
– Неужели не вспоминаете ничего?
Глупый, глупенький жаб. Неужели ты думаешь, что я спорить с тобой начну, какой паршивенькой тварью твой подохший братец был. Какую дрянь он заодно со своими книжками толкал, и детям толкал, и взрослым толкал, государевым людям и противникам государевым. Все что угодно готов был достать твой братец за пригоршню золотых орехов. И мне что достал ведь не знаешь ты, глупенький. Ничего ты не знаешь. Только мы с тобой, Пташка, знаем. Я знаю, а ты догадываешься.
Молчу.
Близко подносит свою башку ко мне. Таращится стеклянными глазами. Лампочку загораживает и как в нимбе стоит, святой жаб.
– Мы же все равно вас сошлем. А так еще и замучаем перед этим. Вот пока что вы можете встать, а мы вам скоро ноги сломаем, и уже не сможете. Зачем оно вам? Ведь надо всего-то вот бумажку подписать. Несложно ведь. Вы ведь убили, мы знаем, что вы.
– Докажете? – скалюсь.
Хотя, наверное, уже не скалюсь, не уверен, остались ли зубы. Одно металлическое месиво во рту. Пузыри на губах надуваю и из дырок в хряще носа. Хлюп-хлюп.
Еще удар, на этот раз в челюсть. Челюсть куда-то съезжает. Надо на место поправить. Сам господин старший следователь бьет. Честь большая.
Я ручки складываю в молитвенном жесте и на стол ложусь:
– Благодарю за такую честь, господин следователь, что не побрезговали.
Челюсть двигается плохо. Я-то свой голос хорошо слышу, он по той ниточке мысли от уха до уха звонко отдает, а вот им, может, только бульканье слышно. По крайней мере Кви говорит как-то обеспокоенно:
– Подожди, не так, а то он ничего не подпишет уже. Нам признание от него нужно.
– Ничего, мы и без признания все устроим. Слышите, Александр Сергеевич? Отечество и без признания о вас отлично позаботится! Моими, так сказать, руками, его воля. А вы только себе жизнь усложняется. Мы ведь вас прямо тут забьем, как скотину, – это он мне, кажется, на ухо шепчет, будто кто-то услышать может, – забьем, и спишем на производственную травму. Поэзия – штука опасная. Расхаживали по комнате в