Читать интересную книгу Восток — дело тонкое: Исповедь разведчика - Вадим Сопряков

Последней работой за границей стал Амторг (торгпредство) в США. Уехал он туда весной 1936 года и совершенно неожиданно для себя был отозван в Москву в начале лета 1937 года.

Зловещий 1937 год… Мне было тогда 14 лет, и все страшные дни того года я помню почти что до мелочей. Жил я тогда в доме, принадлежавшем Наркоминделу и

Наркомвнешторгу. Думаю, не ошибусь, если скажу, что три четверти его жильцов были отправлены на смерть или на Колыму в черных «воронках» и «эмках». Идя утром в школу, я нередко видел эти наводившие страх и трепет машины у многих подъездов нашего дома.

Среди моей родни, близкой и дальней, в тот год было репрессировано семь человек. В живых осталась только одна — жена моего двоюродного дяди.

Самый любимый мною человек, мой Шура, если хотите, мой кумир, Александр Ефимович Фрадкин, был арестован 9 ноября 1937 года. 12 декабря того же года была арестована его жена Татьяна. Ему исполнилось 42 года, ей — 32.

Утром следующего дня после ее ареста позвонила их дочь, моя пятнадцатилетняя двоюродная сестра Марианна, и просила срочно приехать. В их квартире на Никольской я застал разгром, опечатанные двери и заплаканную сестру. Марианна рассказала, что ночью арестовали маму и что пришедшие за ней люди заявили, что если в ближайшие день-два ее не возьмет к себе кто-либо из родственников, то отправят в детский дом.

Моей мамы в Москве не было, она уехала к своей сестре Софье в Харьков, где та жила с годовалой дочкой уже несколько месяцев. Оказалась она в этом городе «благодаря» все тому же страшному 37-му году.

В мае, как всегда ночью, в их квартиру на Лубянке пришли арестовывать ее мужа — заместителя начальника одного из управлений НКВД. Пришедшие попросили сдать оружие. Он направился к письменному столу, стоявшему рядом с балконной дверью, распахнул ее и выбросился с седьмого этажа.

На следующий день Софью вызвал к себе один из заместителей Ежова, тоже, естественно, вскоре репрессированный, и сказал, что, если она хочет уцелеть, пускай немедленно убирается из Москвы. Через два дня она была в Харькове.

Туда, в Харьков, я и позвонил маме, попросив срочно возвращаться домой. На следующий день она приехала в Москву, и мы взяли Марианну жить к нам.

Мама, а часто и я с ней, начали регулярно, как на работу, ходить к каким-то окошкам на Пушкинской улице, то есть в прокуратуру, и на Кузнецкий мост, то есть в НКВД. Выстаивали там многочасовые очереди, наивно полагая узнать судьбу моего дяди Шуры и вручить для него передачу. Были счастливы, если передачу принимали: значит, жив, думали мы.

Примерно в феврале — марте 1938 года нам сообщили: Фрадкин А. Е. приговорен в десяти годам лагерей без права переписки, его жена Фрадкина Т. А. получила восемь лет как жена «врага народа».

Сейчас все знают, что все это была самая беспардонная ложь: никто из осужденных на десять лет без права переписки домой не вернулся, все они были расстреляны. Мы понимали в общем-то это и тогда, и все-таки у каждого из нас — так уж устроен человек — теплилась какая-то надежда.

Тем временем в нашу семью пришла еще одна трагедия: в декабре 1938 года был арестован и, как выяснилось позднее, тоже расстрелян старший брат моего отчима Михаил Кольцов, в ту пору легендарный журналист и писатель. Таким образом, счет репрессированных родственников дошел до восьми.

Еще одно невеселое воспоминание тех мрачных лет. В 1938 году я вступал в комсомол. На комсомольском собрании комсорг ЦК ВЛКСМ в нашей школе (была в те годы такая должность) задает мне непременный по тем временам вопрос: есть ли в семье репрессированные? Честно отвечаю: есть, дядя. Следует еще один, тоже классический, вопрос: как ты относишься к его аресту? Что на это пятнадцатилетний мальчишка, да и взрослый тоже, может ответить? И все-таки, потупив глаза и делая немыслимое усилие над собой, отвечаю: раз его арестовали по указанию советского правительства, значит, все правильно. В комсомол меня приняли.

Впервые догадываться о том, что мой дядя Александр Фрадкин — разведчик, я начал где-то в конце 40-х — начале 50-х годов. По каким признакам, сейчас не помню. Зримые черты эта догадка приобрела в 1954 году, когда вышла из тюрьмы моя сестра, именно та самая Марианна, и ее муж Виталий Зайцев. Да, и ее тоже арестовали, но уже в 1947 году. Им предъявили обвинение (а потом и посадили на 25 лет) ни много ни мало в том, что они участвовали в подготовке покушения на жизнь самого товарища Сталина. Печальный, мягко говоря, счет арестованных родных достиг десяти.

Так вот, Марианна совершенно отчетливо поняла из допросов, что отец ее, мой Шура, — разведчик. Уже позднее, в начале 70-х годов, она рассказывала, что ее приглашал к себе адъютант тогдашнего министра обороны Гречко и предлагал установить ей пенсию за погибшего отца. Она отказалась. Через некоторое время они вместе с мужем, по приглашению того же адъютанта, побывали в небольшом совершенно закрытом музее, где рядом с фотографиями других известных разведчиков, таких, как Я. Берзин, Р. Зорге, Л. Маневич, они увидели и Шурин портрет.

По всей вероятности, в середине 60-х годов я прочитал объемистую книгу об известнейшем советском нелегальном разведчике полковнике Льве Ефимовиче Маневиче, умершем в 1945 году, будучи освобожденным из фашистского лагеря. В 1965 году ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. И я соотнес работу Александра Фрадкина с тем, что делал Маневич. Почему? Дело в том, что они оба практически одновременно работали в одних и тех же странах, добывали развединформацию в одной и той же области — авиации. И тот и другой занимались доставкой авиационной техники в республиканскую Испанию. Об этой стороне своей деятельности, и только о ней, А. Фрадкин незадолго до ареста рассказывал младшему брату, заметив: «Когда-нибудь я расскажу тебе об этом подробнее». Но не пришлось.

Все встало на свои места в 1991 году. Я написал письмо в КГБ с просьбой дать мне возможность познакомиться с делом, заведенным на А. Е. Фрадкина. Мне разрешили. И летом вместе с младшим братом Шуры мы пришли в приемную КГБ на Кузнецком мосту. Нас провели в небольшую комнату и вскоре принесли не очень толстую папку. В ней находились три папки поменьше: одна, самая объемистая, — опись конфискованного имущества с перечислением каких-то носков, штанов, склянок (так и было написано — «склянок») для варенья и т. п.; вторая, намного тоньше, — следственное дело; третья, еще тоньше, — судебное.

Больше других потрясла меня эта третья папка. Листок с приговором «тройки» под началом председателя Военной коллегии Верховного суда СССР Ульриха представлял собой, по меньшей мере, четвертую, отпечатанную на фиолетовой копирке копию, в которую, на сей раз через черную ленту, была впечатана фамилия А. Е. Фрадкина. Это означало, что пяти, десяти, а то и более бедолагам была придумана одна и та же 58-я статья с одними и теми же пунктами. Иными словами, расстрел под копирку.

Если мне не изменяет память, судили его 23 декабря 1937 года, то есть через полтора месяца после ареста. И присудили: расстрелять, приговор обжалованию не подлежит. В тот же день его расстреляли.

Была в деле своего рода анкета. В пункте о занимаемой должности значилось: «В резерве ГРУ Генштаба». Таким образом вопрос о принадлежности моего дяди к службе военной разведки был для меня окончательно снят.

Прочитал я и протоколы допросов. По тому, как он отвечал, было предельно ясно, что следователь НКВД имел дело с избитым, до крайности измученным пытками человеком. Все выдвигавшиеся против него обвинения он отрешенно подтверждал. А лепили ему вот что. Фрадкин-де вступил в преступную связь с двумя французами, один из них чиновник министерства авиации Франции, второй — сейчас не помню кто. И им он передавал наши военные секреты, в том числе сведения о конструкторских разработках А. Н. Туполева. А надо бы было написать, что он дружил с очень известным в ту пору гражданином Франции Пьером Котом, министром авиации, ставшим уже после второй мировой войны одним из организаторов и лидером Движения сторонников мира.

С Туполевым Шура был действительно в добрых отношениях, неоднократно встречался с ним, в том числе и в рабочей обстановке. Не случайно в деле находился протокол очной ставки между ним и Туполевым. Андрей Николаевич все категорически отрицал, в том числе и причастность Фрадкина к выдаче иностранцам каких-либо секретов. По той простой причине, что Александр Ефимович просто не мог ничего знать, поскольку сам Туполев ничего такого, что составляет военную тайну, ему не сообщал. Можно себе только представить, какого мужества требовалось от генерального конструктора, чтобы произносить это «нет». Видимо, очная ставка с Туполевым оказалась для Шуры решающей. На состоявшемся после нее очередном допросе он на все вопросы следователя стал отвечать «нет».

Наконец еще один документ. Это — справка, полученная Военной коллегией Верховного суда СССР на ее запрос в связи с полной реабилитацией Фрадкина А. Е. Было это в 1954 или 1955 году. Справка подписана кем-то из начальства то ли Министерства обороны, то ли Генштаба, то ли непосредственно ГРУ. К сожалению, точно не помню.