Читать интересную книгу Стихотворения. Поэмы. Проза - Генрих Гейне

Дурные сны

Перевод А. Ефременкова

Во сне я был и юн и весел снова.Вот сельский домик наш, обрыв под ним,Вот по тропинке с берега крутогоС Оттилией мы взапуски бежим.

Как сложена! Как сладостно мигаютЕе русалочьи глаза порой!И ножкой крепко так она ступает, —Вся сочетанье силы с красотой.

Звук голоса так чист и так сердечен,Что кажется: сама душа поет,А тон ее речей умом отмечен;Бутону роз подобен алый рот.

И вовсе не любовью я взволнован, —Не в грезах я и не в чаду страстей, —Но странно так малюткой очарован,Целую с тайной дрожью руку ей.

Мне помнится: склонившись над водоюИ лилию сорвав, я ей сказал:«Возьми цветок и будь моей женою,Чтоб кротким я, как ты, — счастливым стал».

Но что ответила она, не знаю, —Я вдруг проснулся… Вижу: брезжит свет,И снова — комната, где я, страдая,Лежу, неизлечимый, столько лет.

Она угасла

Перевод Л. Пеньковского

Спектакль окончен. По домамМужчины провожают дам.По вкусу ль пьеса им? Наверно:Я слышал — хлопали усердно.Высокочтимой публикойОтмечен был успех поэта.Теперь театр пустой такой —Ни оживления, ни света.

Но чу! Раздался резкий звукУ самой сцены — треск удара.Быть может, лопнула там вдругСтруна на чьей-то скрипке старой?Уж крысы злобные снуютВ партере темном там и тут,Чадит в последней лампе масло,Все пахнет горечью сейчас.И вот — огонь, шипя, угас.Ах, то моя душа угасла!

Духовная

Перевод Л. Пеньковского

Близок мой конец. Итак —Вот моей духовной акт:В ней по-христиански щедроНагражден мой каждый недруг.

Вам, кто всех честней, любезней,Добродетельнейшим снобам,Вам оставлю, твердолобым,Весь комплект моих болезней:

Колики, что, словно клещи,Рвут мои кишки все резче,Мочевой канал мой узкий,Гнусный геморрой мой прусский.

Эти судороги — тоже,Спазмы, течь мою слюннуюИ сухотку вам спиннуюЗавещаю, волей божьей.К сей духовной примечанье:

Пусть о вас навек, всеместноВытравит отец небесныйВсякое воспоминанье!

Enfant perdu

Перевод В. Левика

{115}

Как часовой, на рубеже свободыЛицом к врагу стоял я тридцать лет.Я знал, что здесь мои промчатся годы,И я не ждал ни славы, ни побед.

Пока друзья храпели беззаботно,Я бодрствовал, глаза вперив во мрак.(В иные дни прилег бы сам охотно,Но спать не мог под храп лихих вояк.)

Порой от страха сердце холодело(Ничто не страшно только дураку!) —Для бодрости высвистывал я смелоСатиры злой звенящую строку.

Ружье в руке, всегда на страже ухо, —Кто б ни был враг — ему один конец!Вогнал я многим в мерзостное брюхоМой раскаленный, мстительный свинец.

Но что таить! И враг стрелял пороюБез промаха, — забыл я ранам счет.Теперь — увы! Я все равно не скрою —Слабеет тело, кровь моя течет.

Свободен пост! Мое слабеет тело…Один упал — другой сменил бойца!Я не сдаюсь! Еще оружье цело,И только жизнь иссякла до конца.

Книга третья

Еврейские мелодии

{116}

О, пусть не без утех земных

Жизнь твоя протекает!

И если ты стрел не боишься ничьих,

Пускай — кто хочет — стреляет.

А счастье — мелькнет оно пред тобой —

Хватай за полу проворно!

Совет мой: в долине ты хижину строй,

Не на вершине горной.

Иегуда бен Галеви

Перевод В. Левика

{117}

I

«Да прилипнет в жажде к нёбуМой язык{118} и да отсохнутРуки, если я забудуХрам твой, Иерусалим!..»

Песни, образы так бурноВ голове моей теснятся,Чудятся мужские хоры,Хоровые псалмопенья.

Вижу бороды седые,Бороды печальных старцев.Призраки, да кто ж из васИегуда бен Галеви?

И внезапно — все исчезло:Робким призракам несносенГрубый оклик земнородных.Но его узнал я сразу, —

Да, узнал по древней скорбиМногомудрого чела,По глазам проникновеннымИ страдальчески пытливым.

Но и без того узнал быПо загадочной улыбкеГуб, срифмованных так дивно,Как доступно лишь поэтам.

Год приходит, год проходит, —От рожденья ИегудыБен Галеви пролетелоСемь столетий с половиной.

В первый раз увидел светОн в Кастилии, в Толедо;Был младенцу колыбельнойГовор Тахо золотого.

Рано стал отец суровыйРазвивать в ребенке мудрость, —Обученье началосьС божьей книги, с вечной Торы{119}.

Сыну мудро толковал онДревний текст, чей живописный,Иероглифам подобный,Завитой квадратный шрифт,

Этот чудный шрифт халдейский,Создан в детстве нашим миромИ улыбкой нежной дружбыСердце детское встречает.

Тексты подлинников древнихЗаучил в цитатах мальчик,Повторял старинных троповМонотонные напевы

И картавил так прелестно,С легким горловым акцентом,Тонко выводил шалшелет{120},Щелкал трелью, словно птица.

Также Таргум Онкелос{121},Что написан на народномИудейском диалекте, —Он зовется арамейским

И примерно так походитНа язык святых пророков,Ну, как швабский на немецкий.Этот желтоцвет еврейский

Тоже выучил ребенок,И свои познанья вскореПревосходно применил онВ изучении Талмуда.

Да, родитель очень раноВвел его в Талмуд, а после —И в великую Галаху{122},В эту школу фехтованья,

Где риторики светила,Первоклассные атлетыВавилона, Пумпедиты{123}Упражнялись в состязаньях.

Здесь ребенок изощрилсяВ полемическом искусстве, —Этим мастерством словеснымПозже он блеснул в «Козари»{124}.

Но, как небо нам сияетСветом двойственной природы:То горячим светом солнца,То холодным лунным светом, —

Так же светит нам Талмуд,Оттого его и делятНа Галаху и Агаду{125}.Первую назвал я школой

Фехтованья, а вторуюНазову, пожалуй, садом,Садом странно-фантастичным,Двойником другого сада,

Порожденного когда-тоТоже почвой Вавилона:Это сад Семирамиды,Иль восьмое чудо света.

Дочь царей СемирамидуВоспитали в детстве птицы,И царица сохранилаЦелый ряд привычек птичьих:

Не хотела променадыДелать по земле, как все мы,Млеком вскормленные твари,И взрастила сад воздушный, —

Высоко на колоссальныхКолоннадах заблисталиКлумбы, пальмы, апельсины,Изваянья, водометы —

Скреплены хитро и прочно,Как плющом переплетенным,Сетью из мостов висячих,Где качались важно птицы,

Пестрые, большие птицы,Мудрецы, что молча мыслят,Глядя, как с веселой трельюПодле них порхает чижик.

Все блаженно пьют прозрачный,Как бальзам душистый, воздух,Не отравленный зловоннымИспарением земли.

Да, Агада — сад воздушныйДетских вымыслов, и частоЮный ученик Талмуда,Если сердце, запылившись,

Глохло от сварливой браниИ от диспутов Галахи,Споров о яйце фатальном,{126}Что снесла наседка в праздник,

Иль от столь же мудрых пренийПо другим вопросам, — мальчикУбегал, чтоб освежиться,В сад, в цветущий сад Агады,

Где так много старых сказок,Подлинных чудесных былей,Житий мучеников славных,Песен, мудрых изречений,

Небылиц, таких забавных,Полных чистой пылкой веры.О, как все блистало, пело,Расцветало в пышном блеске!

И невинный, благородныйДух ребенка был захваченБуйной дерзостью фантазий,Волшебством блаженной скорби,

Страстным трепетом восторга —Тем прекрасным тайным миром,Тем великим откровеньем,Что поэзией зовется.

И поэзии искусство —Высший дар, святая мудрость —Мастерство стихосложеньяСердцу мальчика открылось,

И Иегуда бен ГалевиСтал не только мудрый книжник.Но и мастер песнопенья,Но и первый из поэтов.

Да, он дивным был поэтом,Был звездой своей эпохи,Солнцем своего народа —И огромным, чудотворным,

Огненным столпом искусства.Он пред караваном скорби,Пред Израилем-страдальцем,Шел пустынями изгнанья.

Песнь его была правдива,И чиста, и непорочна,Как душа его; всевышний,Сотворив такую душу,

Сам доволен был собою,И прекраснейшую душуРадостно поцеловал он, —И трепещет тихий отзвук

Поцелуя в каждой песне,В каждом слове песнотворца,Посвященного с рожденьяБожьей милостью в поэты.

Ведь в поэзии, как в жизни,Эта милость — высший дар!Кто снискал ее — не можетНи в стихах грешить, ни в прозе.

Называем мы такогоБожьей милостью поэтаГением; он в царстве духаАбсолютный самодержец,

Он дает ответ лишь богу,Не народу, — ведь в искусствеНас народ, как в жизни, можетЛишь казнить, но не судить.

II

«Так на реках вавилонскихМы рыдали,{127} наши арфыПрислонив к плакучим ивам», —Помнишь песню древних дней?

Помнишь старое сказаньеСтонет, плачется уныло,Ноет, словно суп в кастрюльке,Что кипит на очаге!

Сотни лет во мне клокочет,Скорбь во мне кипит! А времяЛижет рану, словно пес,Иову лизавший язвы.

За слюну спасибо, пес,Но она лишь охлаждает;Исцелить меня могла быСмерть, — но я, увы, бессмертен!

Год приходит, год проходит!Деловито ходит шпулькаНа станке, — а что он ткет,Ни единый ткач не знает.

Год приходит, год проходит, —Человеческие слезыЛьются, капают на землю, —И земля сосет их жадно.

Ах, как бешено кипит!Скачет крышка!.. Слава мужу,Чья рука твоих младенцевГоловой о камни грянет.

Слава господу! Все тишеКотелок клокочет. Смолк.Мой угрюмый сплин проходит,Западно-восточный сплин.

Ну, и мой конек крылатыйРжет бодрее, отряхаетЗлой ночной кошмар и, мнится,Молвит умными глазами:

«Что ж, опять летим в ТоледоК маленькому талмудисту,Что великим стал поэтом, —К Иегуде бен Галеви?»

Да, поэт он был великий —Самодержец в мире грезы,Властелин над царством духов,Божьей милостью поэт.

Он в священные сирвенты,Мадригалы и терцины,Канцонетты и газеллы{128}Влил огонь души, согретой

Светлым поцелуем бога!Да, поистине был равенЭтот трубадур великийНесравненным песнотворцам

Руссильона и Прованса,Пуату и прочих славныхПомеранцевых владенийЦарства христиан галантных.

Царства христиан галантныхПомеранцевые земли!Их цветеньем, блеском, звономСкрашен мрак воспоминаний!

Чудный соловьиный мир!Вместо истинного бога —Ложный бог любви да музы, —Вот кому тогда молились!

Розами венчая плеши,Клирики псалмы там пелиНа веселом лангедоке{129},А мирянин, знатный рыцарь,

На коне гарцуя гордо,В стихотворных выкрутасахСлавил даму, чьим красотамРадостно служил он сердцем.

Нет любви без дамы сердца!Ну, а уж певец любви —Миннезингер, — тот без дамыЧто без масла бутерброд!

И герой, воспетый нами,Иегуда бен Галеви,Увлечен был дамой сердца —Но совсем особой дамой.

Не Лаурой, чьи глаза,Эти смертные светила,На страстной зажгли во храмеЗнаменитейший пожар,{130}

Не нарядной герцогиней,В блеске юности прекрасной,Королевою турниров,Присуждавшей храбрым лавры,

Не постельной казуисткой,Поцелуйным крючкотвором,Доктринолухом, ученымВ академиях любви, —

Нет, возлюбленная раббиВ жалкой нищете томилась,В лютой скорби разрушенья{131}И звалась: Иерусалим.

С юных лет в ней воплотиласьВся его любовь и вера,Приводило душу в трепетСлово «Иерусалим».

Весь пунцовый от волненья,Замирая, слушал мальчикПилигрима, что в ТоледоПрибыл из восточных стран

И рассказывал, как древнийГород стал пустыней дикой, —Город, где в песке донынеПламенеет след пророка,

Где дыханьем вечным бога,Как бальзамом, полон воздух.«О юдоль печали!» — молвилПилигрим, чья борода

Белым серебром струилась,А у корня каждый волосЧерен был, как будто сверхуБорода омоложалась, —

Странный был он пилигрим{132};Вековая скорбь гляделаИз печальных глаз, и горькоОн вздыхал: «Иерусалим!

Ты, людьми обильный город,Стал пустынею, где грифы,Где гиены и шакалыВ гнили мерзостно пируют,

Где гнездятся змеи, совыСредь покинутых развалин,Где лиса глядит спесивоИз разбитого окошка

Да порой, в тряпье одетый,Бродит нищий раб пустыниИ пасет в траве высокойХудосочного верблюда.

На Сионе многославном,Где твердыня золотаяГордым блеском говорилаО величье властелина, —

Там, поросшие бурьяном,Тлеют грудами обломкиИ глядят на нас так скорбно,Так тоскливо, будто плачут.

Ах, они и вправду плачут,Раз в году рыдают камни —В месяц аба, в день девятый{133};И, рыдая сам, глядел я,

Как из грубых диких глыбСлезы тяжкие катились,Слышал, как колонны храмаВ прахе горестно стонали».

Слушая речи пилигримаЮным сердцем ИегудаИ проникся жаждой страстнойПуть свершить в Иерусалим.

Страсть поэта! РоковаяВласть мечтаний и предчувствий,Чью святую мощь изведалВ замке Блэ видам{134} прекрасный,

Жоффруа Рюдель{135}, услышав,Как пришедшие с востокаРыцари при звоне кубковГромогласно восклицали:

«Цвет невинности и чести,Перл и украшенье женщин —Дева-роза Мелисанда,Маркграфиня Триполи!»

Размечтался трубадур наш,И запел о юной даме,И почувствовал, что сердцуСтало тесно в замке Блэ, —

И тоска им овладела.К Цетте он поплыл, но в мореТяжко заболел и прибыл,Умирая, в Триполи.

Там увидел МелисандуОн телесными очами,Но тотчас же злая смертьИх покрыла вечной тенью.

И в последний раз запел онИ, не кончив песню, мертвый,Пал к ногам прекрасной дамы —Мелисанды Триполи.

Как таинственно и дивноСходны судьбы двух поэтов,Хоть второй лишь мудрым старцемСовершил свой путь великий!

И Иегуда бен ГалевиПринял смерть у ног любимой, —Преклонил главу седуюУ колен Иерусалима.

III

После битвы при Арбеллах{136}Юный Александр ВеликийЗемлю Дария и войско,Двор, гарем, слонов и женщин,

Деньги, скипетр и корону —Золотую дребедень —Всё набил в свои большиеМакедонские шальвары.

Дарий, тот удрал от страха,Как бы в них не угодитьЦарственной своей персоной.И герой в его шатре

Захватил чудесный ларчик,Золотой, в миниатюрах,Инкрустированный тонкоСамоцветными камнями.

Был тот ларчик сам бесценен,А служил лишь для храненьяДрагоценностей короны,Разных царских лейб-сокровищ.

Александр их раздарилСамым храбрым — и смеялся,Что мужчины, словно дети,Рады пестрым побрякушкам.

Драгоценнейшую геммуМилой матери послал он, —И кольцо с печатью КираСтало просто дамской брошкой.

Ну, а старый Аристотель{137} —Знаменитый забияка,Мир поставивший вверх дном, —Для коллекции диковин

Получил оникс огромный.В ларчике имелись перлы,Нить жемчужин, что Атоссе{138}Подарил Смердис поддельный{139}, —

Жемчуг был ведь настоящий!И веселый победительОтдал их Таис{140}, прекраснойТанцовщице из Коринфа.

Та, украсив жемчугамиВолосы, их, как вакханка,Распустила в ночь пожара,В Персеполисе{140} танцуя,

И швырнула в царский замокФакел свой — и с громким трескомЯростно взметнулось пламяКарнавальным фейерверком.

После гибели Таис,Что скончалась в ВавилонеОт болезни вавилонской,Перлы были в зале биржи

Пущены с аукциона, —И купил их жрец мемфисскийИ увез их в свой Египет,Где они явились позже

В шифоньерке Клеопатры,Что толкла прекрасный жемчугИ, с вином смешав, глотала,Чтоб Антония дурачить.

А с последним Омаядом{141},Перлы прибыли в ГренадуИ блистали на тюрбанеКордуанского калифа.

Третий Абдергам украсилИми панцирь на турнире,Где пронзил он тридцать броньИ Зюлеймы юной сердце.

Но с паденьем царства мавров{142}Перешли и эти перлыВо владенье христиан,Властелинов двух Кастилий,

Католических величеств, —И испанских государыньУкрашали на турнирах,На придворных играх, в цирке,

На больших аутодафе,Где величества с балконовНаслаждались ароматомСтарых, жареных евреев.

Правнук черта Мендицабель{143}Заложил потом все перлыДля покрытья дефицитаВ государственных финансах.

В Тюильри, в дворцовых залах,Вновь на свет они явилисьИ сверкали там на шееБаронессы Соломон{144}.

Вот судьба прекрасных перлов!Ларчик меньше приключенийИспытал, — его оставилЮный Александр себе,

И в него сложил он песниБесподобного Гомера,Своего любимца. На ночьСтавил он у изголовья

Этот ларчик, и оттуда,Чуть задремлет царь, вставали,В сон проскальзывали тихоОбразы героев светлых.

Век иной — иные птицы!Ах, и я любил когда-тоЭти песни о деяньяхОдиссея и Пелида,

И в душе моей, как солнце,Рдели золото и пурпур,Виноград вплетен был в кудриИ, ликуя, пели трубы.

Смолкни, память! КолесницаТриумфальная разбита,А пантеры упряжныеПередохли все, как девы,

Что под цитры и кимвалыВ пляске шли за мной; и сам яИзвиваюсь в адских муках,Лежа в прахе. Смолкни, память!

Смолкни, память!.. Речь велиМы о ларчике царевом,И такая мысль пришла мне:Будь моим подобный ларчик, —

Не заставь меня финансыОбратить его в монету, —Я бы запер в этот ларчикЗолотые песни рабби

Иегуды бен Галеви —Гимны радости, газеллы,Песни скорби, путевыеВпечатленья пилигрима —

Дал бы лучшему цофару{145}На пергаменте чистейшемИх списать, и положил быРукопись в чудесный ларчик,

И держал бы этот ларчикНа столе перед кроватью,Чтоб могли дивиться гостиБлеску маленькой шкатулки,

Превосходным барельефам,Мелким, но таким прекрасным,Инкрустациям чудеснымИз огромных самоцветов.

Я б гостям с улыбкой молвил:«Это что! — Лишь оболочкаЛучшего из всех сокровищ:Там сияют бриллианты,

Отражающие небо,Там рубины пламенеютКровью трепетного сердца,Там смарагд обетованья,

Непорочные лазури,Перлы, краше дивных перлов,Принесенных Лже-СмердисомВ дар пленительной Атоссе,

Бывших лучшим украшеньемВысшей знати в этом мире,Обегаемом луною:И Таис, и Клеопатры,

И жрецов, и грозных мавров,И испанских государынь,И самой высокочтимойБаронессы Соломон.

Те прославленные перлы —Только сгустки бледной слизи,Выделенья жалких устриц,Тупо прозябавших в море.

Мною ж собранные перлыРождены душой прекрасной,Светлым духом, чьи глубиныГлубже бездны океана,

Ибо эти перлы — слезыИегуды бен Галеви, —Ими горько он оплакалГибель Иерусалима.

И связал он перлы-слезыЗолотою ниткой рифмы,В ювелирне стихотворстваСделал песней драгоценной.

И доныне эта песня,Этот плач великой скорбиИз рассеянных по светуАвраамовых шатров

Горько льется в месяц аба,В день девятый — в годовщинуГибели Иерусалима,Уничтоженного Титом.

Эта песня — гимн сионский{146}Иегуды бен Галеви,Плач предсмертный над священнымПеплом Иерусалима.

В покаянной власянице,Босоногий, там сидел онНа поверженной колонне;И густой седою чащей

Волосы на грудь спадали,Фантастично оттеняяБледный, скорбный лик поэтаС вдохновенными очами.

Так сидел од там и пел,Словно древний ясновидец, —И казалось, из могилыВстал пророк Иеремия.

И в руинах смолкли птицы,Слыша вопли дикой скорби,Даже коршуны, приблизясь,Им внимали с состраданьем.

Вдруг, на стременах качаясь,Мимо, на коне огромном,Дикий сарацин промчался,Белое копье колебля, —

И, метнув оружье смертиВ грудь несчастного поэта,Ускакал быстрее ветра,Словно призрак окрыленный.

Кровь певца текла спокойно,И спокойно песню скорбиОн допел, и был предсмертныйВздох его: «Иерусалим!»

Молвит старое сказанье,Что жестокий сарацинБыл не человек преступный,А переодетый ангел,

Посланный на землю небом,Чтоб унесть любимца богаИз юдоли слез, без мукиВзять его в страну блаженных.

В небе был он удостоенКрайне лестного приема, —Это был сюрприз небесный,Драгоценный для поэта.

Хоры ангелов навстречуВышли с музыкой и пеньем,И в торжественном их гимнеОн узнал свою же песню —

Брачный гимн синагогальный,Гимн субботний Гименею,Строй ликующих мелодий,Всем знакомых, — что за звуки!

Ангелы трубили в трубы,Ангелы на скрипках пели,Ликовали на виолах,Били в бубны и кимвалы.

И в лазурных безднах небаТак приветливо звенело,Так приветлива звучало:«Лехо дауди ликрас калле».[10]

IV

Рассердил мою супругуЯ последнею главой,А особенно рассказомПро бесценный царский ларчик.

Чуть не с горечью она мнеЗаявила, что супругПодлинно религиозныйОбратил бы ларчик в деньги,

Что на них он приобрел быДля своей жены законнойБелый кашемир, которыйНужен, бедной, до зарезу;

Что с Иегуды бен ГалевиБыло бы довольно честиСохраняться просто в папкеИз красивого картона,

По-китаиски элегантноРазрисованной узором,Вроде чудных бонбоньерокИз пассажа «Панорама».

«Странно! — вскрикнула супруга. —Если он такой уж гений,Почему мне незнакомоДаже имя бен Галеви?»

«Милый друг мой, — отвечал я, —Ангел мой, прелестный неуч,Это результат пробеловВо французском воспитанье.

В пансионах, где девицам,Этим будущим мамашамВольного народа галлов,Преподносят мудрость мира:

Чучела владык Египта,Груды старых мумий, тениМеровингских властелиновС ненапудренною гривой,

Косы мудрецов Китая,Царства пагод из фарфора, —Всё зубрить там заставляютУмных девочек. Но, боже!

Назови-ка им поэта,Гордость золотого векаВсей испано-мавританскойСтарой иудейской школы,

Назови им Ибен Эзру,Иегуду бен Галеви,Соломона Габироля —Триединое созвездье, —

Словом, самых знаменитых, —Сразу милые малюткиСделают глаза большиеИ на вас глядят овцой.

Мой тебе совет, голубка,Чтоб такой пробел заполнить,Позаймись-ка ты еврейским, —Брось театры и концерты,

Посвяти годок иль большеНеустанной штудировке, —И прочтешь в оригиналеИбен Эзру, Габироля

И, понятно, бен Галеви —Весь триумвират поэтов,Что с волшебных струн ДавидаЛучшие похитил звуки.

Аль-Харизи{147} — я ручаюсь,Он тебе знаком не больше,А ведь он остряк — французский,Он переострил Харири

В хитроумнейших макамахИ задолго до ВольтераБыл чистейшим вольтерьянцем.Этот Аль-Харизи пишет:

«Габироль — властитель мысли,Он мыслителям любезен;Ибен Эзра — царь искусства,Он художников любимец;

Но достоинства обоихСочетал в себе Галеви:Величайший из поэтов,Стал он всех людей кумиром».

Ибен Эзра был старинныйДруг, — быть может, даже родич, —Иегуды бен Галеви;И Галеви в книге странствий

С болью пишет, что напрасноОн искал в Гренаде друга, —Что нашел он только брата,Рабби Мейера — врача

И к тому же стихотворцаИ отца прекрасной девы,Заронившей безнадежныйПламень страсти в сердце Эзры.

Чтоб забыть свою красотку,Взял он страннический посох,Стал, как многие коллеги,Жить без родины, без крова.

На пути к ИерусалимуБыл татарами он схваченИ, привязанный к кобыле,Унесен в чужие степи.

Там впрягли беднягу в службу,Недостойную раввина,А тем более поэта:Начал он доить коров.

Раз на корточках сидел онПод коровой и усердноВымя теребил, стараясьМолоком наполнить крынку, —

Не почетное занятьеДля раввина, для поэта, —Вдруг, охвачен страшной скорбью,Песню он запел; и пел он

Так прекрасно, так печально,Что случайно шедший мимоХан татарский был растроганИ вернул рабу свободу,

Много дал ему подарков:Лисью шубу и большуюСарацинскую гитару,Выдал денег на дорогу.

Злобный рок, судьба поэта!Всех потомков АполлонаИстерзала ты и дажеИх отца не пощадила:

Ведь, догнав красотку Дафну,Не нагое тело нимфы,А лавровый куст он обнял, —Он, божественный Шлемиль.

Да, сиятельный дельфиецБыл Шлемиль, и даже в лаврах,Гордо увенчавших бога, —Признак божьего шлемильства.

Слово самое «Шлемиль»{148}Нам понятно. Ведь ШамиссоДаже в Пруссии гражданствоДал ему (конечно, слову),

И осталось неизвестным,Как исток святого Нила,Лишь его происхожденье;Долго я над ним мудрил,

А потом пошел за справкой,Много лет назад в Берлине,К другу нашему Шамиссо,К обер-шефу всех Шлемилей.

Но и тот не мог ответитьИ на Гицига{149} сослался,От которого узнал онИмя Петера без тени

И фамилию. Я тотчасДрожки взял и докатилК Гицигу. Сей криминальратПрежде звался просто Ициг,

И когда он звался Ициг,Раз ему приснилось небо,И на небе надпись: Гициг, —То есть Ициг с буквой Г.

«Что тут может значить Г? —Стал он размышлять. — Герр ИцигИли горний Ициг? Горний —Титул славный, но в Берлине

Неуместный». Поразмыслив,Он решил назваться «Гициг», —Лишь друзьям шепнув, что горнийВ Гициге сидит святой.

«Гициг пресвятой! — сказал я,Познакомясь. — Вы должны мнеОбъяснить языковыеКорни имени Шлемиль».

Долго мой святой хитрил,Все не мог припомнить, многоНаходил уверток, клялсяИисусом, — наконец

От моих штанов терпеньяОтлетели все застежки,И пошел я тут ругаться,Изощряться в богохульстве,

Так что пиетист почтенныйПобледнел как смерть, затрясся,Перестал мне прекословитьИ повел такой рассказ:

«В Библии прочесть мы можем,Что частенько в дни скитанийНаш Израиль утешалсяС дочерьми Ханаанитов.

И случилось, некий ПинхасУвидал, как славный ЗимриМерзкий блуд свершал с женоюИз колена Ханаана, —

И тотчас же в лютом гневеОн схватил копье и ЗимриУмертвил на месте блуда.Так мы в Библии читаем.

Но из уст в уста в народеС той поры передается,Что своим оружьем ПинхасПоразил совсем не Зимри

И что, гневом ослепленный,Вместо грешника убил онНеповинного. УбитыйБыл Шлемиль бен Цури-Шаддай».

Этим-то Шлемилем ПервымНачат был весь род Шлемилей:Наш родоначальник славныйБыл Шлемиль бен Цури-Шаддай.

Он, конечно, не прославленДоблестью, мы только знаемПрозвище, да нам известно,Что бедняга был Шлемилем.

Но ведь родовое древоЦенно не плодом хорошим,А лишь возрастом, — так нашеСтарше трех тысячелетий!

Год приходит, год проходит;Больше трех тысячелетий,Как погиб наш прародитель,Герр Шлемиль бен Цури-Шаддай.

Уж давно и Пинхас умер,Но копье его донынеНам грозит, всегда мы слышим,Как свистит оно над нами.

И оно сражает лучших —Как Иегуда бен Галеви,Им сражен был Ибен Эзра,Им сражен был Габироль.

Габироль — наш миннезингер,Посвятивший сердце богу,Соловей благочестивый,Чьею розой был всевышний, —

Чистый соловей, так нежноПел он песнь любви великойСредь готического мрака,В тьме средневековой ночи.

Не страшился, не боялсяПривидений и чудовищ,Духов смерти и безумья,Наводнявших эту ночь!

Чистый соловей, он думалЛишь о господе любимом,Лишь к нему пылал любовью,Лишь его хвалою славил!

Только тридцать весен прожилВещий Габироль, но ФамаРаструбила по вселеннойСлаву имени его.

Там же, в Кордове, с ним рядом,Жил какой-то мавр; он тожеСочинял стихи и гнусноСтал завидовать поэту.

Чуть поэт начнет, бывало,Петь — вскипает желчь у мавраСладость песни у мерзавцаОбращалась в горечь злобы.

Ночью в дом свой заманил онНенавистного поэтаИ убил его, а трупЗакопал в саду за домом.

Но из почвы, где зарыл онТело, вдруг росток пробился,И смоковница возниклаНебывалой красоты.

Плод был странно удлиненный,Полный сладости волшебной,Кто вкусил его — изведалНесказанное блаженство.

И тогда пошли в народеТолки, сплетни, пересуды,И своим светлейшим ухомИх услышал сам калиф,

Сей же, собственноязычноНасладившись феноменом,Учредил немедля строгийКомитет по разысканью.

Дело взвесили суммарно:Всыпали владельцу садаВ пятки шестьдесят бамбуков —Он сознался в злодеянье;

После вырыли из почвыВсю смоковницу с корнями,И народ узрел воочьюТруп кровавый Габироля.

Пышно было погребенье,Беспредельно горе братьев.В тот же день калифом былНечестивый мавр повешен.

Диспут