Так как Калхас считал нужным обратить свое внимание на самый буйный и отчаянный класс римского общества, то можно было надеяться, что он вместе с тем соберет сведения и относительно Эски и сумеет разубедить его вступать в бесчеловечную шайку, в которую, как опасалась она, он входил.
«Может быть, он рассчитывает посредством этого достигнуть своей свободы, — думала девушка, и ее сердце трепетало при мысли, что из-за нее свобода сделалась так мила варвару. — Возможно также, что он добился от своего господина какого-нибудь неясного обещания и, в расчете на свою силу и отвагу, ни на минуту не задумывается над тем, что его могут победить. Ах, если с ним случится несчастье и я буду его виновницей, — что будет со мной? Я предпочла бы тысячу раз умереть, чем подумать о том, что он может быть ранен!»
— Зала, где они упражняются для этих ужасных игр, находится на соседней улице, — сказала она. — Я слышу удары, наносимые им друг другу, когда хожу за водой. Эти удары не настоящие, но что будет, когда они станут наносить их в амфитеатре?
— Нечего терять времени, — сказал Калхас, — игры праздника Цереры недалеко, толпа не будет Довольна, если, по крайней мере, сотня гладиаторов не останется на земле. Завтра, дитя, я пойду повидать этих людей. Сначала они меня прогонят, но, в конце концов, выслушают. Если мне удастся убедить одного из них, хотя бы это был самый презренный из всей шайки, то это будет триумф, стоящий тысячи побед, приобретение, гораздо более ценное, чем все сокровища Рима.
— Завтра, может быть, будет слишком поздно, — отвечала она, прохаживаясь в то же время по комнате, чтобы скрыть свое волнение. — Сегодня школа полна. Мне… мне кажется, что я видела, как туда вошел варвар, приходивший позавчера к нам.
— Бретонец! — воскликнул Калхас, живо поднимаясь. — Что же ты не сказала этого раньше? Скорей, дитя, мой плащ и сандалии! Я иду немедля.
Она торопливо принесла ему то, что он просил, и через несколько минут Калхас был готов идти. Мариамна следила за ним глазами с порога дома и, когда увидела, что он повернул за угол улицы, стиснула руки и начала молиться об успехе своей хитрости. Тем временем старик смело шел к своей цели, уверенный в благородстве своего намерения и исполненный радости, являющейся в сердце человека, готовящегося к совершению благочестивой миссии.
Слова «это меня не касается» были неведомы первым христианам. Калхас твердо помнил притчу о добром самаритянине и никогда не думал, подобно фарисею, «переходить на другую сторону дороги».
Глава XVIII
БЛАГАЯ ВЕСТЬ
Гладиаторы отдыхали после своей борьбы. Прерывисто дышали их смуглые груди, слышался хохот и перебранки, мощные руки, опершиеся на бедра, казались еще тяжелее, и в этой позе на них еще резче выделялись мускулы. Эска и его противник отирали пот, катившийся по их лицам, и, внимательно меряя друг друга взглядом, казалось, вполне готовы были снова начать борьбу, до такой степени они оба сохранили одинаковую силу после первой, только что оконченной попытки.
Гирпин бросил на землю неуклюжие дубины, которые он держал в руках, и вздохнул с облегчением. Рука новичка не могла поднять эти огромные тяжести, казавшиеся камышовками в руке гладиатора. Впрочем, этот последний горько жаловался на то, что его мощное тело явно начинало жиреть, и это обстоятельство заставляло его браться за такой неприятный труд, чтобы быть достойным выйти на арену.
— Клянусь Геркулесом, — говорил гигант, — хотелось бы мне иметь вид голодной обезьяны, как у тебя, друг мой Люторий! Посмотри-ка, каких упражнений требует от меня начальник, и благодари богов за то, что одного часа ребячьей игры с мечом и щитом достаточно для человека, талия которого не толще звена всаднической цепи.
— Ребячьей игры, ты говоришь! — отвечал Люторий. — Коли такой толстяк, как ты, поиграл бы в такую игру, так по меньшей мере через четверть часа он задохся бы на песке от одышки. Не придется нам думать о ребячьих играх, пока не пройдет праздник Цереры. Поредеют наши ряды в это время, или я останусь в больших дураках. А сколько пар обещал консул выставить в эту церемонию? Я слыхал, как это объявлял общественный глашатай, да позабыл.
— По крайней мере, будет сто вооруженных мечом и щитом, да еще «семья» от себя выставит двадцать, — отвечал Евхенор с недоброй усмешкой.
Ремесло кулачного бойца спасало его от всякой опасности, но, несмотря на это, он не упускал случая напоминать товарищам об опасности, на какую они шли. Только один Руф казался серьезным. Может быть, он думал о своей жене и детях, и мечта о маленьком доме за Апеннинами казалась ему более Далекой, а в силу этого еще более очаровательной, чем всегда.
Все остальные глупо смеялись, и их глаза по временам загорались злобным огоньком. Лишь на лице Эски были написаны отвага, энергия и надежда.
— Зловещая птица! — сурово сказал Гиппий. — Зачем ты суешься в разговор о скрещиванье мечей? Знай свои мальчишеские упражнения и не суй своего рыла туда, где с каждым ударом брызжет кровь. Или ты забыл, что я здесь старший?
Евхенор с нахальным видом собирался возразить ему, как вдруг стук в дверь привлек его внимание. Дверь отворилась, и, к удивлению всех, а в особенности Эски, вошел Калхас.
— Привет вам! — кротко сказал старик, осматриваясь вокруг себя. Его почтенная голова и спокойствие, исполненное достоинства, представляли благородный контраст с животной силой и грубыми лицами гладиаторов. — Привет вам, — повторил он с улыбкой, видя удивление, какое, по-видимому, вызвало его появление.
Гиппий не чужд был некоторой солдатской вежливости. Он приблизился к новоприбывшему, пожелал ему благополучия, как чужестранцу, и осведомился о причине его прихода.
— Потому что, — пояснил он, — если судить по твоей наружности, то мне не верится, чтобы у тебя могло быть какое-нибудь дело до меня или моих учеников, ремесло которых — война, как ты можешь заметить.
— Я сам воин, — спокойно отвечал Калхас, смотря прямо в лицо удивленного начальника бойцов.
Тем временем гладиаторы обступили их. Как школьники в свободное время, все они были настроены очень игриво. И, точно так же как и для детей, для них нужно было очень немногое, чтобы удариться в крайность, хорошую или дурную.
— Ты солдат! — воскликнул Евхенор. — Так значит, ты не боишься меча?
С этими словами он схватил короткий обоюдоострый меч и нанес удар прямо в грудь старика. Ни один мускул Калхаса не задрожал, он не побледнел и не покраснел, веки его не дрогнули, когда он пристально смотрел на грека, без сомнения хотевшего только проделать зверскую шутку, не думая об опасности, к какой она могла привести. Острие оружия уже зацепило за платье посетителя, когда Руф отстранил удар, а Гиппий наотмашь ударил наглеца, так что тот отскочил к противоположной стене.