— Нашел.
Помолчали.
— А ты остался? — спросил Каюмов.
Этот все понимал.
— Не видишь, что ли? — сердито спросил Усманов.
— Так, — сказал Каюмов.
А Кеша думал в тишине, потому что теперь все молчали: конечно, не позабыть ему этой ташкентской жизни, этой его жизни, неожиданной, как землетрясение, после которого все стало таким открытым и общим. На аэродроме он еще не понимал, почему остается. Не улетел. Не смог. Деду послал короткую телеграмму: «Не сердись». Может быть, прав Каюмов, что эта жизнь и его, как всех, сделала не похожим на прежнего Кешу. А может, Мастура это сделала… Ну что ж! Спасибо ей, что она познакомила его с Махотко, с Усмановым, с Каюмовым, который говорит, что человека должно потряхивать каждый день…
14
Самолеты похожи на птиц, конечно. Только не машут крыльями и вместо ног у них колеса. А другие — на летающих рыб, низкобрюхие, тяжелые. И на стрекоз, — эти совсем маленькие, берут не больше сорока пассажиров и далеко не летают. Разные самолеты — разные пути…
— Мастура! Куда ты все смотришь?
— Никуда.
Пробегая мимо, остановилась подружка по ночным дежурствам, остроносая, торопливая, две косицы пляшут по плечам, как у школьницы.
— Мастура?
Это Муртазаев из горкома комсомола, как всегда, в белой рубашке с засученными рукавами — в горкоме такой стиль. Муртазаев симпатичный, нравится девчатам до замирания сердца. Чем он так удивлен?
— Ты — Мастура? А где жила?
— На улице Тринадцати тополей.
— Извини, но тебя искал один парень. Спрашивал о тебе в горкоме.
— Не может быть. Какой парень?
— Обещал еще зайти, да, видно, заработался. Он из харьковчан…
— Харьковчан?
— Да.
— А давно это было?
— Честно говоря, давненько. Месяца два, наверно. Когда приехали украинцы? Захочешь его найти — сходи в строительный лагерь «Украина». На окраине Чиланзара…
Это был он, конечно, в те первые дни, когда вернулся и искал ее. Но при чем тут «Украина»? А не все ли ему равно было, где приткнуться, работать, с кем делить хлеб-соль? Все свои.
И не все ли равно ей теперь?
Недавно она ездила на свою улицу. Ничего не осталось ни от дома, где они жили, ни от особняка лесничего из Наяринска.
«Я помощник лесничего».
Об улице напоминала лишь редкая вереница тополей. Они росли среди свежей травы, как в чистом поле. И ни бугорка нигде. И качелей меж акациями, о которых вспоминал он здесь, на аэродроме, не осталось. Говорили, будет новая улица. С асфальтом. С большими домами. Все будет…
Только не будут больше бегать под окнами мальчишки с футбольным мячом, не увидит она в их «воротах» помощника лесничего.
Мама все еще сердилась на него, поминала недобрым словом. Считала, он виноват в ее ночных дежурствах на аэродроме, залетный сибиряк. Если и не ради него поехала ее дочь первый раз на аэродром, то это он, конечно, заразил ее несговорчивостью, ранней самостоятельностью и другими пороками. Мама до сих пор была уверена, что дочь надо крепче держать в руках и бороться, пока не поздно, с ее непростительной дерзостью.
«Я просто выросла, мама…»
Тогда, сидя на его чемодане у того куста, она смотрела в небо и твердила себе: «Я люблю маму… Я люблю маму…» Сколько они провели вместе в тот день? Пять минут? Или две минуты?.. Хватит вспоминать о нем.
«Обещай мне, что ты его забудешь».
Мама говорит: время лечит. От чего? От глупости, если верить маме.
Но все думается о нем, и день похож на день, и очень уж много прилетает самолетов. Опять сибирский… Главное, идти и не смотреть…
Ну, а если он прилетит, что она скажет маме? Никогда она не была такой робкой, как сейчас. И молчаливой. Потому что думает о нем. И здесь, на аэродроме. И дома, в своей палатке. Дом! Теперь все так говорят…
Вечером, когда Мастура сидела у палатки, пришла с работы мама и спросила:
— Почему ты дома?
Мастура не успела ответить.
— Ты сегодня не дежуришь на своем аэродроме?
Она покачала головой, прикрыв глаза. Сегодня ей дали отдохнуть.
— Пошла бы в кино.
Мама добреет, смотрите-ка! Но в кино не хочется…
Никуда она не пошла бы, если бы не появился Алимджан и не уговорил ее.
Киноплощадка на открытом воздухе, за белым забором, была переполнена. Над головами темнели ветви платанов, а над ними мерцали звезды. И под этими звездами голос с экрана неестественно громко декламировал:
— Завершается сев хлопка в Андижанской области… Шли хлопковые сеялки по необозримым полям. А диктор уже говорил с чувством:
— Ташкент строится. В город прибывают и прибывают посланцы братских республик. Недаром говорится, что друзья по-настоящему познаются в беде…
И по экрану пошли теперь колонны веселых ребят и девушек, закачались над ними плакаты: «Одесса с вами!», «Днепропетровск в Ташкенте!» А диктор продолжал еще торжественней:
— За Чиланзаром открылся лагерь строителей «Украина»!
Рослый богатырь нес на палке щит: «Мы — харьковчане». А сзади… Не может быть! Сзади шагал очень серьезный Кеша, и в руках его, вытянутых над головой, качалась фанерка: «Я из Наяринска», Алимджан вскрикнул:
— Смотри!
Мастура схватила его за руку и потянула из кинотеатра.
— Куда ты?
Они едва успевали извиняться перед другими зрителями, которым наступали на ноги.
— Он снова вернулся, — твердила Мастура.
— Да что ты! Это старый киножурнал!
Вероятно, старый… Алимджан сохранял свою всегдашнюю рассудительность, а Мастура не могла остановиться. На аллее, в парке, Алимджан стал без усмешки образумливать ее:
— Пойми ты… Он редкий парень, такой, каких просто нет. Но ты же сама сказала, что он улетел.
Мастура шла торопливым шагом. Алимджан уже посмеивался:
— Не теряй головы!
Мастура остановилась и спросила:
— У тебя есть два рубля? Дай мне на такси. Взаймы.
— Ну, нет! Я отвечаю за тебя перед твоей матерью.
— А я все равно поеду.
— На ночь глядя? Говорю, его там нет. Глупая! Ну, поедем вдвоем.
— Я одна.
Он качнул своей красивой головой, протягивая деньги:
— Ты с ума сошла!
И взял за руку, надеясь удержать ее, когда она зажала деньги в кулак, но Мастура вырвалась и побежала. А он все смотрел и смотрел вслед ей. Уже на пустую аллею… Ладно. Каждый сходит с ума по-своему…
Палаточный городок «Украина» стал целым городом в парке со своими узкими улицами, залитыми асфальтом, спортивным полем с двумя провисшими волейбольными сетками, столовой под брезентовым куполом, такой гигантской, что она напомнила Мастуре павильон киностудии, куда ее однажды приглашали — захотели попробовать на роль, но она испугалась, убежала. Странно, но, помнится, ее прежде всего испугали размеры павильона… Сейчас она зашла в столовую, где увидеть его, конечно, было бы всего проще. И никого спрашивать не надо.
В столовой кормили сразу человек пятьсот, может быть, даже тысячу. Как же найти одного? И так неловко, все смотрят, и кажется, все знают, что ты ищешь знакомого, чего восточной девушке уж никак не полагается. Она вышла. Ну что ж… Надо быстро идти вперед, не останавливаться, не смотреть по сторонам. Как всегда…
Много молодых людей попадалось ей навстречу. Все в комбинезонах и ботинках с присохшей грязью. Даже девушки. Со смены или на смену собрались… А вон две уже переоделись и гуляют… Сделать вид, что и она гуляет? Тогда надо идти потише. Это рискованно. Но можно посмотреть на жизнь.
На одной поляне стоял столб с лампочкой не меньше футбольного мяча, а под ней блестел титан с кипятком и красовалась весело разрисованная вывеска: «Чайхана».
На другой — двумя рядами врытые в землю деревянные столы, за ними «забивали козла», писали письма. Почтовый ящик висел рядом на колу, воткнутом меж столами. Возле него стояли, зализывали конверты языками.
На третьей шумел маленький базар. Прямо с грузовиков продавали свой товар колхозники в халатах и тюбетейках, вытирая лбы рукавами. Отсюда шли, прижимая к животам огурцы и помидоры и перекрикиваясь:
— Почем берут?
— По гривеннику для приличия. По-шефски.
За базаром — автофургон, на смотровом стекле которого издалека выделяется: «Парикмах». Нерасчетливая рука размахнулась, и для всего слова места не хватило. На подножке фургона играл транзистор. Бородатые ребята, проходя мимо, останавливались.
— Чей приемник?
— Цирюльника.
— Чего орет на ступеньке-то?
— Реклама.
— Не, мы бриться не будем, пока не отстроим Ташкент. Может быть, и Кеша зарос так, что не узнаешь? Нарядных девушек все больше, спешат куда-то. Только эта вот не шагает, а плывет. Вымыла голову, волосы в мокрых еще колечках, а сама крупная, переступает медленно, отдыхает на ходу и нюхает розу. Рядом с ней парень размахивает руками, песочит кого-то на чем свет стоит.