— Вы ташкентский?
— Да.
Подошел Усманов:
— Он молодец. Следующий дом будет сам собирать.
— Записала? — спросил фотограф девушку.
Кеша встал на место Усманова, подальше от них. Девушка записывала, усатенький щелкал, поворачиваясь туда-сюда. А когда пожали руку Усманову и ушли, с опаской пробираясь между болтающимися плитами и делая вид, что не боятся высоты, толстый Усманов, поджав живот, вытащил из-под фартука сигареты:
— Кури, Картошкин… Почему обманываешь?
Кеша закурил, перебросил цепи, чтобы не простаивали.
— Понимаете, Усманов…
— Зови «ты», — перебил тот. — Я старше тебя, у меня домов в Ташкенте в пять раз больше, чем детей, а детей, видел сколько? Но… я простой человек, вместе работаем. Зови «ты». Хоп?
— Хоп.
Хоп — это «хорошо».
— Зачем не свое имя говоришь?
— А какая разница?
— Твой дом. А напишут — Картошкин.
— Я прочел в газете… приехали в одну африканскую страну иностранцы — помогать пострадавшим от вулкана… Так они вовсе отказались свои имена называть. Помощники — и все… А я ведь не иностранец… Я дома. — Кеша подымил и опять затянулся покрепче. — А вообще-то уезжать мне надо, устал. Пропаду я здесь.
— Не пропадешь, — серьезно сказал Усманов. — Другую девушку найдем. В Ташкенте красавиц знаешь сколько?
Это он уже слышал.
— Знаю.
Бросил сигарету и засигналил крановщице одними пальцами, кончиком перчатки. Еще, еще… Стоп! Большая штука кран, а послушная… Плита повисла, принеся с собой крошечную заплатку тени.
— Дайте сигаретку, Усманов.
— Дай.
— Дай, ака.
— Вот так. Крепи угол. Я за тебя прямо постою… Моя спина отдохнет.
Курить все время хотелось, даже на жаре. А свои сигареты кончились. Оттого и кончились, что чадил. Сунул руку в карман за спичками, вытащил клочок из утренней газеты. Сегодня вырвал. Для деда. Пусть представит себе дед, как живет и чем дышит город, куда улетел внук Кешка за наследством. А этот клочок… не стоит посылать, пожалуй. Ну его к аллаху!
«Ташкентская прокуратура арестовала трех служащих горсовета за взятки при выдаче ордеров на новые квартиры. Все трое будут преданы суду».
Мастура вошла в палатку и обмерла. На чемодане между раскладушками желтел ванька-встанька. Пузатое, как яйцо, его тело вздрогнуло и закачалось, колокольчики сказали: трам-бам, трам-бам.
— Пять баллов, — коротко улыбнулась мать.
Мать шила, раскидав по раскладушке лоскуты ее платья. Мастура смотрела на ваньку-встаньку.
— Вы зачем его поставили, мама?
— Ночью, когда ты уходишь на аэродром, — сказала мать, — он сигналит мне о землетрясениях. Это слабый толчок. Примерь платье.
Она повернулась к дочери, привстала и приложила обновку к ее груди.
— Посмотри.
Мастура придержала платье за плечики, а мать взяла с раскладушки большой осколок, оставшийся от их старого зеркала, и подняла повыше.
Мастура смотрела в зеркало, а мать на нее.
Было что-то еще очень детское в ее лице, в гладких щеках, в чуточку оттопыренной, словно от обиды, верхней губе… И было что-то уже взрослое в движении острых грудей, приподнимаемых дыханием, в этих исчерна-блестящих прядях волос, ниспадающих не школьной челкой, а зигзагами через лоб, набок. И в глазах с непроходящей тоской.
Из глаз Мастуры выкатилась слеза, медленно поползла по щеке. Она видела это в зеркале, но забыла, что и мать видит, и вздрогнула, когда мать сказала:
— Позови его.
Мать положила зеркало на раскладушку и притянула к себе свою дочь. И та уткнулась ей в колени, а мать стала гладить ее по голове и говорить:
— Пусть он придет. Слышишь? Пусть…
И голос ее звучал совсем не строго, с забытой лаской.
— Мама!
— Это я виновата, дочка… Не важно, кто он… узбек или… гармошка!.. Раз любит…
— Мама!..
— Я мать, а причинила тебе зло.
Мастура подняла на нее заплаканные глаза.
— Я нигде не нашла его… Я искала… Мама, что со мной?
— Зато я нашел тебя! Салям-алейкум, Мархамат-апа. Салям, Мастура!
Согнутый, в очках без оправы, раздвинув боковушки входа, в палатку заглядывал старик. Над его головой поднималось треугольное небо, яснеющее к вечеру от знойного и пыльного марева.
— Хаким-ака!
— Он обещал ждать тебя… в семь часов… у театра Навои. Каждый день!
— В семь часов? — спросила Мастура.
— Каждый день, — повторил старик фотограф. Мастура повернула к себе будильник, громко тикавший рядом с ванькой-встанькой. Бегущие стрелки показывали без четверти семь.
— Мама, я пойду? — спросила Мастура, покосившись в осколок зеркала.
Мать кивнула ей своей седой головой. Ничего не сказала.
— Рахмат! — шепнула Мастура Хакиму-ака, выходя из палатки.
Очень тяжело было не бежать, а идти мимо палаток, меж которыми буднично сушилось белье, мимо тети Фани, чистившей свой коврик, мимо квадратного бассейна, в котором плескались и галдели ребятишки, — когда-то тут тоже был фонтан, и тогда не разрешали купаться, а теперь купались, прыгали, брызгались.
В палатке на чемодане снова вздрогнул и забренчал ванька-встанька.
— Четыре балла, — вздохнула мать, а Хаким-ака успокаивающе засмеялся:
— Нет-нет! Это грузовик.
Мать стала собирать чай на стол, как полагается в узбекском доме, для нежданного гостя. Старик, присев на единственную табуретку, радостно говорил:
— Побежала! Долго не мог передать. Болел! Потом друг, у которого я живу — за городом, далеко, — тоже болел. Э! Старики! Потом искал…
И мать растерянно посмотрела на него, придерживая чайничек обеими руками.
— Так это было давно?
А Мастура бежала. Палатки кончились, и она бежала мимо пустырей, засаженных розами и пионами, одноцветными от пыли, и мимо нового дома, сверкающего стеклами, будто не было никаких толчков, мимо экскаватора, забивающего своим рокотом шум городского движения, — он старательно рыл фундамент для соседнего дома. Бежала на площадь, где однажды она каталась на тележке с пони. Где была колотушка, чтобы померить силу. Где были афиши у театра… люди… цветы…
Как всегда, тут встречались… У скамеек… У телефонных будок-автоматов… Пусть молчит фонтан, но здесь все равно кто-то кого-то ждет…
Мастура прошла по ступеням театра, глянула по сторонам и остановилась. Кеши не было. Она стояла на самой верхней ступени, выбрав место повыше, тонкая, прямая, неподвижная камышинка, и ждала. Может быть, он ее увидит?
Но раньше она сама увидела, как за деревьями сквера остановился автокран, хлопнула дверца и с подножки соскочил на землю Кеша. Он не спешил. Он потолковал с водителем, разломал с ним сигарету, и водитель что-то еще сказал ему, хлопнул по плечу, и кран остался стоять, протянув длинную железную свою руку над зеленью, а Кеша откинул со лба отросший чубчик и закурил.
Потом он тоже начал оглядываться. Гремел бубенцами пони, колеся по бесконечному кругу сквера, тянул за собой тележку, набитую детьми. Стоял театр, солнечный, как Парфенон.
И на самой верхней ступеньке он увидел ее и отшатнулся…
Первым его чувством было — спрятаться. К кому она пришла? Он отшатнулся за куст, — раньше их стригли под шары, а теперь оставили в покое, и кусты разрослись вольно, спрятаться нетрудно было.
Чего он сюда приехал? Да еще прямо со стройки…
Отходил автокран в конце рабочей смены, и он подбежал к водителю и попросился в кабину. Водитель, рослый грузин в необъятной кепке с козырьком, бросавшим тень на лицо, разрешил с подчеркнутой любезностью:
— Прошу, кацо! Куда?
— В центр.
— В самый центр? — уточнил водитель. — Ай, зачем я спрашиваю? Сразу видно!
— А что я, грязный? — поинтересовался Кеша в ответ на его добрую усмешку, когда уже поехали.
— Что ты! Прекрасно выглядишь! — категорически успокоил его водитель, восклицая сердечно и с заметным акцентом. — Как Махендра-Бир-Бикрам-Шах-Дева!
— Это кто такой?
— Король Непала, — ответил водитель, делая серьезные глаза.
— Ну! — сказал Кеша, заправляя длинную рубаху в брюки. — Это не имеет значения.
— Правильно, — согласился водитель. — Ты счастливый, кацо!
Ехали долго. У каждого светофора, натужно переключая скорости, грузин отставал на своем кране от других машин. Наконец вылез из-за деревьев угол театра, зажелтели колонны…
— Стой, — сказал Кеша.
В семь часов он иногда бродил тут. Просто так. Ничего не вспоминая, потому что эта площадь сама была воспоминанием. Посидишь тут, побродишь, и хватает тебя еще на несколько долгих дней. Уж кого он не ожидал здесь встретить… И услышал за своей спиной:
— Здравствуй.
Он рывком повернулся. Мастура ему улыбалась, сдерживая себя, губы ее подрагивали. Еще бы! Бир-Бикрам…