Слуга доложил о приезде архитектора Зигварта, граф молча кивнул головой, давая понять, что гость может войти, а когда тот появился в комнате, холодно произнес:
— Ты еще не уехал? Я думал, что ты уже давно в Берлине.
— Я вчера вернулся оттуда на короткое время, чтобы привести в порядок кое-какие дела и побывать у вас.
— Ты мог избавить себя от этой формальности, был же ты в Равенсберге, когда привез американцу известие о своей победе — о получении премии, а я узнал об этом из газет.
Зигварт понял упрек, но не защищался. Он смотрел на графа, стоявшего перед ним со своей обычной гордой осанкой, но и со следами мучительной внутренней борьбы. Он опустил глаза и тихо проговорил:
— Я прошу у вас прощения. Теперь я здесь, располагайте мной, как хотите.
— Что это значит? — с удивлением спросил граф. — И почему ты вообще приехал ко мне после такого длительного отсутствия?
— Я только вчера узнал в Эберсгофене об отъезде графа Бертольда.
— Да, он в Берлине. Он скучал со мной и предпочел отправиться к жене. В сущности, это вполне понятно.
— Это отвратительно, позорно! — вне себя воскликнул Герман.
— Ты знаешь? Да? От кого же? Ах да, ты виделся в Берлине с Морлендом.
— Мне известно, что означает в данную минуту отъезд графа Бертольда.
— Он означает полное подчинение, — докончил дрожащим голосом граф. — Мой уважаемый сынок прекрасно выдрессирован, он повинуется малейшему знаку, а иногда и хлысту. У него недостало даже мужества признаться мне во всем откровенно. Он уехал тайком, оставив мне письмо, он, изволите ли видеть, не может расстаться со своей Алисой, она-де — его супруга, у него есть священные обязанности. Обязанности в таком браке! Он всецело покорился им и готов жить милостями Морлендов. Счастье его, что я не мог расправиться с ним, когда получил это жалкое письмо, иначе…
Он оборвал свою речь и стремительно подошел к окну.
Зигварт молчал, не решаясь заговорить, рана оказалась глубже, чем он предполагал.
После долгого молчания Равенсберг протянул ему руку.
— Так вот почему ты приехал! Благодарю тебя.
Зигварт крепко пожал руку отца. Они стояли рядом и смотрели в парк, пестревший нарядным осенним убором.
Герман прервал, наконец, томительное молчание спросив:
— Вы останетесь в Равенсберге?
— Я еще подумаю об этом. Но сегодня и завтра мне некогда будет об этом думать. На завтра назначена большая охота, и гости начнут съезжаться уже сегодня. Не хочешь ли ты остаться и также принять участие? Я был бы очень рад.
— Да я ведь никогда не вращался в вашем обществе и совершенно не знаю всех этих господ.
— Разве ты еще не чувствуешь себя будущей знаменитостью? Прежде ты был только молодым неизвестным архитектором, но теперь все газеты говорят о твоем успехе, и для всех наших соседей ты чрезвычайно интересная личность. Мне будут благодарны за подобное знакомство. Останься, прошу тебя!
При других обстоятельствах Зигварт отказался бы от приглашения, но какой-то неясный внутренний голос побуждал его не оставлять теперь графа одного. Он согласился.
Снова вошел слуга и доложил о приезде первого гостя, барона фон Лангенова, и граф, приветливо кивнув головой Зигварту, пошел встречать гостя.
Герман остался один. Он никак не мог побороть чувство неопределенного страха. Для чего было устраивать такое шумное сборище, когда владельцу замка было совершенно не до гостей? Тут замышлялось что-то недоброе, и Зигварт решил не отходить завтра от графа ни на шаг.
Вечером съехались остальные гости, и к ужину в столовой собралось многочисленное мужское общество. Все были в прекрасном настроении в ожидании великолепной охоты. За столом было очень весело, особенно поражал своей словоохотливостью и веселостью сам хозяин дома.
Предположение графа относительно Зигварта вполне оправдалось, молодой архитектор, блестяще оправдавший ожидания своего покровителя, привлек общее внимание. Всем хотелось познакомиться с ним и поздравить его с выдающимся успехом. И Герман вынужден был учтиво отвечать на все любезности, наблюдая в то же время за неестественно веселым графом. На душе Зигварта было очень тяжело.
Наконец ужин окончился, и гости разошлись по разным комнатам. Зигварт, выйдя в примыкавшую к столовой проходную комнату, подошел к окну, завешенному тяжелой шторой, и приложился горячим лбом к холодному стеклу.
Трое мужчин, направлявшихся в столовую, приостановились на минуту в комнате, увлекшись разговором.
— Сегодня Равенсберг такой веселый, — сказал пожилой седоватый господин, в фигуре которого чувствовалась военная выправка.
— Если только это не напускное, — заметил местный ландрат[3]. — Ведь всем известно, что в его семье далеко не все благополучно.
Третий из гостей, грубоватый местный помещик, барон фон Лангенов, засмеялся.
— Да, с американцем у него что-то не сладилось, — сказал он, — тот сломя голову ускакал в Берлин, через несколько дней туда же отправилась и графиня, а теперь и Бертольд уехал, чтобы все уладить. Он всегда был козлом отпущения. Ему ведь приказали жениться на миллионе, и он всегда был только мужем своей жены, подчиняющимся любой прихоти ее величества королевы. В сущности, жалкая у него судьба.
Герман быстро вышел из своего невольного укрытия, потому что увидел то, чего не видели эти гости, стоявшие спиной к двери зала: там стоял только что подошедший Равенсберг. Услышав последние слова, граф в ту же минуту очутился около барона и воскликнул:
— Не угодно ли вам, господин фон Лангенов, повторить то, что вы только что сказали?
— Ну, я же ведь говорил без всякого плохого намерения, — пробормотал барон, пытаясь увильнуть, но граф продолжал громким и вызывающим тоном:
— Я желаю знать, кто осмелился поносить моего сына в моем собственном доме! Отвечайте!
Лангенов, сперва раскаявшийся в своей неосторожности и желавший загладить ее, в свою очередь вышел из себя.
— Ого, какой тон! На такие вопросы я не отвечаю.
— Тогда вы должны дать мне удовлетворение.
Подошедшие гости старались примирить их, говоря, что несколько произнесенных под влиянием выпивки слов могут всегда быть взяты обратно. Но Зигварт видел, что, несмотря на свое кажущееся раздражение, граф был совершенно спокоен и, очевидно, старался довести противника до последней степени раздражения.
— Я требую, чтобы вы взяли свои слова обратно и извинились при свидетелях, — проговорил он повелительным тоном. — Я считаю ваши слова подлостью.
— Теперь вы оскорбляете меня, — завопил Лангенов, потеряв всякое самообладание. — То, что я сказал, — правда, чистая правда, и если вы считаете мои слова подлостью, то эта подлость падает и на вас.