Завидев своё численное преимущество, а австрийцев было человек шестнадцать, они обнажили палаши и помчались, во весь опор, на группу Каледина, в которой с ним было лишь семь человек.
Начальник дивизии, обнажил Георгиевскую шашку, лезвие которой заиграло в солнечных лучах. Отступать было некуда, да и поздно, так как до австрийцев оставалось шесть-семь махов коням, которые мчались на полном скаку.
Пришпорив своего красавца-дончака, Каледин налетел на передних всадников противника, на затяжелевших, откормленных лошадях.
Миг – и два австрийца, поражённых клинком Каледина, вывалились из сёдел в густую траву.
Но тут же, два очередных, взяли начальника дивизии, с двух сторон, в смертоносные клещи. Казалось, ещё миг, и всё будет кончено, так как казаки конвоя, связанные боем, не поспевали к любимому начальнику.
И пока они, наконец, подскакали к генералу, его противники, одного из которых он рубанул по плечу, а второму – колящим ударом пронзил горло, тут же со стонами, свалились со своих коней.
Наконец казаки подоспели. Рубка была страшная, молниеносная.
И уже через несколько минут – лишь трое австрийцев, безжалостно нахлёстывая коней, скрылись в лесу.
Их не преследовали, так как и сам Каледин, и его боевые спутники, были в крови как от собственных ран, так и вражьей.
Вскоре о боевых делах дивизии Каледина прослышал весь фронт.
Она стяжала себе славу непобедимой.
И Брусилов, без раздумий, предложил Алексею Максимовичу вступить в командование 12 корпусом. Но обстоятельства, которые были выше любой, даже объединённой воли, праведной и святой, помешали этому.
В начале февраля 1915 года начались тяжёлые бои на Юго-Западном фронте.
Противник, а это были, в основном, австро-венгерские войска, во что бы то ни стало, стремился добиться перевеса над русскими войсками и оставить за собой традиционные области своего влияния.
Дивизия Каледина не выходила из боёв.
Потери были страшными – недоставало снарядов, и начальник дивизии лично утверждал их расход на сутки, к каждому орудию.
Это изводило деятельного Каледина. Он почернел, осунулся и всё чаще на Военных Советах армии, даже в присутствии горячо чтимого им Брусилова, не мог удержаться от едких реплик:
– Мы в 904–905 годах, точно так же, японцев шапками закидывали, а немцев и австро-венгров – вознамерились, очевидно, – иконами.
Ваше Высокопревосходительство, докладываю, в дивизию вчера снова два вагона икон поступило, а снарядов – уже второй месяц – ни одного. Что это, уважаемый Алексей Алексеевич?
Брусилов ещё тяжелее переживал эту драму, разворачивающуюся по всем фронтам, потому, что знал больше за Каледина.
Он знал положение внутри страны, видел всю никчемность Ставки, в которой все норовили предупредить желание, каприз даже Государя, жертвуя при этом целесообразными и насущными решениями.
Каждый фронт строил свой манёвр по сути самостоятельно, общей и твёрдой координации их действий не было.
Знал Брусилов и то, что сама война, совершенно не нужная и роковая для России, была навязана ей силами мирового финансового капитала, который был в руках международного сионизма.
Именно эти круги, по единой команде, исходящей из-за океана, приостановили финансирование и кредитование всей хозяйственной и военной деятельности России.
Всё повторялось, как и в годы Японской войны, только в несопоставимо больших масштабах.
Разруха и голод революционизировали массы народа и без большевиков, которых ещё никто и не знал в ту пору. Особенно – в солдатской гуще.
Но чем больше в войска прибывало пополнения из запасных частей, тем большее влияние оказывали они на всю кадровую армию.
И разлагали её.
Уже к весне 1915 года появились первые акты братания с австро-венграми, отказ, в отдельных частях, выполнять приказы командования, беспричинное отступление с занимаемых позиций, случаи паники и дезертирства.
После одного из заседаний Военного Совета, Брусилов попросил Алексея Максимовича остаться и прямо, без обиняков, словно исповедуясь, стал с ним говорить:
– Алексей Максимович, поверьте мне, голубчик, что не только у Вас, от такой невесёлой действительности, испортился характер.
У меня он тоже – не сахар. Но самоедство души Вашей – только вредит делу.
Если Вы, наиболее стойкий и зрелый военачальник армии, не можете перенести выпавших испытаний, с кем же я тогда останусь, Алексей Максимович?
– А Отечество? – и он подошёл вплотную к Каледину и заглянул ему в глаза.
– Мы, что, можем с Вами положиться на Ренненкампфа? Ему вручить заботу о сбережении России?
Или иным, которые, быть может и люди пристойные, да вот для военного дела – сущая пагуба. Они сами нуждаются в поводыре, лично, а мы на них возлагаем непосильное бремя – вести массы к победе.
Посуровел, и тоном, не терпящим возражений, подытожил:
– Думаю, что более на эту тему мы говорить с Вами не будем, Алексей Максимович.
– Да, Ваше Высокопревосходительство, я всё понял. И впредь буду Вашим самым последовательным соратником и единомышленником.
– Благодарю Вас, Алексей Максимович. Я другого ответа от Вас и не ожидал.
И он, именно с Калединым, самым первым из своего окружения, поделился содержанием того особого приказа, который он написал собственноручно после долгих раздумий и размышлений и о содержании которого предпочитают и доныне молчать историки и политики.
– Алексей Максимович, хочу знать Ваше мнение об этом приказе. Его содержание Вы будете знать первым. И пока, кроме автора – единственным. Прошу откровенно высказать своё суждение… по самой сути предлагаемого Вашему вниманию документа.
И он прочитал Каледину несколько листов, исписанных красивым, со старинной вязью, почерком, который Алексей Максимович хорошо знал – так писал лишь Брусилов.
Суть приказа сводилась к тому, что командующий армией обязывал офицерский состав принять любые, самые решительные и неожиданные меры, для предотвращения паники и самовольного, без приказа, отступления войск с занимаемых позиций.
Каледин оцепенел. Более решительных и особых мер по повышению стойкости войск он не слышал.
До него доносился твёрдый и решительный голос Брусилова:
«В тылах войск, проявляющих нерешительность, самовольное оставление занимаемых позиций, располагать специальные отряды, вооружённые пулемётами и без раздумий уничтожать паникёров и трусов.
Огонь артиллерии, оказавшись перед выбором: поражать противника или самовольно отступающие свои войска, несмотря на катастрофическое положение с боеприпасами, сосредоточивать, в первую очередь, на дезертирах и мародёрах, самовольно оставляющих занимаемые позиции.
Лишать чинов и немедленно отстранять от должностей офицеров, подразделения и части которых оставили позиции без приказа.
Ввести в войсках особые трибуналы, решениями которых приговаривать к расстрелу трусов и мародёров, паникёров, самовольно оставляющих позиции».
Каледин молчал. А Брусилов пытливо глядя ему в глаза, ждал ответного слова своего подчинённого.
И тот, после недолгого молчания, стал говорить:
– Алексей Алексеевич! Дай Бог избежать мне надобности в таких мерах, – и он истово перекрестился, – но они – действительно жизненно необходимы. Иначе и Россию всю потеряем.
Вы же лучше меня помните начальный этап войны. Мы, имея превосходство над противником, оставляли обширные районы на Западе империи.
Справившись с нахлынувшим волнением, он твёрдо заявил:
– Позвольте уверить Вас, Ваше Высокопревосходительство, что я не замедлю выполнить Ваш приказ, если в этом будет нужда.
Но, хотелось бы, чтобы эта мера миновала вверенные мне войска.
После этого разговора с командующим, Алексей Максимович вскоре был тяжело ранен.
Германский лётчик, обнаружив скопление офицеров, догадался, что это крупный штаб русских, и сбросил бомбы прямо над их головами.
Каледин, ставивший задачи подчинённым, только по счастливой случайности остался жив.