«вольется в коллектив». При встрече с Э.А. Шеварднадзе она сказала ему, что, поскольку она по образованию историк, то ей хотелось бы всерьез заняться историей Грузии. Казавшийся ей лояльным и услужливым, Эдуард Амвросиевич, на удивление, твердо заявил ей: «Не надо Вам этого!» Светлана поняла, что проявляя желание изучать грузинскую культуру, стремление Грузии к независимости, она дотронулась до кровоточащей раны – бестактно, глупо, даже дерзко. Это было сокровенно и для нее закрыто.
Шло время, и она все более и более приходила к осознанию, что не сможет «войти снова в коллектив» под контролем партийной организации, – одна мысль об этом лишала ее сна. На нее по-прежнему смотрели как на странную птицу, залетевшую сюда по ошибке, – разглядывали с любопытством и неизменно заводили разговор о том, «какой великий человек был Ваш отец». От этого было невозможно увернуться. В Грузии это была какая-то болезнь. Все были одержимы бесконечными рассуждениями на эту тему. Светлане же было очень трудно вообще что-либо отвечать им, она сердилась и нервничала, а они не понимали, почему…
Большим минусом для Светланы было незнание грузинского языка. Поскольку более половины ее предков были грузины, она должна была бы знать «свой язык», но ее не учили грузинскому в детстве, это не было принято. На нее и без этого смотрели достаточно косо. Обожатели ее отца полагали, что она не уделяла достаточного внимания им и памяти Сталина. Она с большим трудом отговаривалась от различных публичных появлений и посещений, таких, например, как празднование 40-летия победы в Тбилиси и в Гори, где ее специально просили присутствовать. Она не поехала туда, чтобы не стать центром всеобщего внимания. С другой стороны, в Грузии жили потомки сталинских чисток и репрессий, и в их глазах принятие в страну дочери тирана было кощунством, по крайней мере, неуважением к памяти погибших. В Тбилиси, в церкви они требовали не допускать «к службе» Светлану и дочь.
Прошло восемь месяцев после приезда Светланы в Советский Союз, и она, наконец, получила первое и единственное письмо от старшей дочери Екатерины Ждановой – талантливого ученого-вулканолога с Камчатки. Светлана знала, что Катя была в Москве, посещала бабушку, но о своих кратковременных приездах не сообщала, хотя Светлана писала ей и готова была поехать на встречу.
Маленький листок бумаги источал ледяную отчужденность и нескрываемую злобу. Дочь писала матери впервые за восемнадцать лет молчания, что она «не прощает», никогда «не простит» и «не желает прощать» за то, что та бросила ее, уехав на Запад. Затем в словах, достойных передовицы в «Правде», мать обвинялась во всех смертных грехах перед родным государством. И дальше дочь требовала, чтобы мать «не пыталась устанавливать контакты», что она не желает, чтобы мать вмешивалась в ее «созидательную жизнь», и где-то уже в конце все-таки одна строчка гласила по-человечески: «Желаю Ольге терпения и упорства». Матери вообще не было никаких пожеланий.
Светлана понимала, что с ее детьми «поработала» пропаганда, что им вот уже много лет вбивали в голову скверные истории про нее. А она надеялась, что дети поняли ее и бросились бы к ней на шею. Дети просто обязаны были помочь матери акклиматизироваться на родине, поддержать ее. Они этого не сделали.
Из Москвы в Тбилисский театр приехал старый знакомый актер. Они встретились. Из ее рассказов он понял, что Светлана не так «счастлива», как это, возможно, он слышал, и что она вряд ли выдержит перевоспитание и переприспособление к советскому образу жизни. Он был не далек от мнения Ф.Ф. Волькенштейна, так отругавшего Светлану в Москве. Не далек от мнения и других лиц, авторитетных для Светланы, считавших, что она сделала большую ошибку, вернувшись в Советский Союз и дав пищу для пропаганды, для лжи, для ее собственного разрушения. Немаловажным был факт, что она ставила под удар все образование дочери, и это понимали ее настоящие друзья. Наконец он высказался со всей прямотой. И Светлана это уже поняла сама. Это все – имя ее отца. На Западе оно создает вокруг нее постоянное любопытство. Но на его родине общество разбито на два лагеря: и она как раз посередине, и ее четырнадцатилетняя дочь тоже. От этого им никуда не уйти – каковы бы ни были их собственные взгляды на этот вопрос. Смогли ли они жить здесь с этим конфликтом ежедневно, ежегодно, всю жизнь?
Посетив вместе с Ольгой дом-музей Сталина в Гори, Светлана в очередной раз удостоверилась, что интерес к человеку, родившемуся здесь, в этом «курятнике», и ставшему главой мирового коммунистического движения, – не подделка. Они буквально не раскрывали рта, они не хотели участвовать в спорах и высказываниях «мнений». Они прекрасно знали – и уже могли повсюду видеть, – что жизнь пойдет вперед и что, возможно, здесь им не будет в ней места. Но Ольга должна была однажды увидеть эти края своими глазами и запомнить их на всю жизнь.
Светлана написала первое письмо Горбачеву, объясняя, что они приехали в СССР «с целью соединиться с семьей», но поскольку этого им не удалось добиться, она полагала, что не было никаких дальнейших причин для их дальнейшего пребывания в Союзе. И она просила разрешить им выезд из СССР. Поскольку они были в тот момент советскими гражданами (хотя и с двойным, американским гражданством), им надлежало получить таковое разрешение только у советского правительства.
Не дождавшись ответа на письмо, Светлана решила съездить в Москву и узнать на месте о судьбе письма. Вместе с Ольгой они ехали медленно, поездом, наслаждаясь старомодным мягким и теплым купе: Светлана хотела, чтобы Ольга знала, что такое путешествие поездом, долгий путь в два дня и две ночи. Они как бы перешли вдруг в девятнадцатый век – и что-то было успокоительное в этой давно позабытой старомодности. Они ехали по той же железной дороге, что вела на юг, к Черному морю и обратно на север – в течение всех лет детства, юности, в течение почти что всех сорока лет жизни Светланы в СССР. Ольга, не знавшая до того времени ничего, кроме самолетов с едой на маленьком подносике тут же в кресле, в котором у нее немели ноги, наслаждалась комфортом и общением с соседями, которые угощали симпатичную иностранку вином, фруктами и копченым мясом.
В Москве первый муж Светланы посоветовал ей встретиться с одним очень высоким чином из КГБ и узнать у него, как обстоят ее дела. «Высокий чин» говорил по-английски и с приятной улыбкой поведал Светлане, что был первым, кто предложил разрешить