– Конечно. Просто у Ксеньки, ты же знаешь, все не как у людей. Вот то, как она с тобой держится, для нее и значит быть по уши влюбленной.
Его не смущала доверительность этого разговора. Доверительность давно уже установилась между ними троими, и это радовало его, а не смущало. Но другое…
Темные глаза Эстер сверкали в рассветном полумраке так ярко, что, казалось, всего его осыпали искрами, и искры эти обжигали так, что он едва сдерживал дрожь. Этого не должно было с ним быть, потому что… Потому что правда ведь он хотел сегодня сказать Ксении, чтобы она выходила за него замуж, и не по обязанности же он хотел ей это сказать, и в самом же деле сжималось у него сердце, когда он смотрел в ее глаза!..
Но он не знал, как быть с тем, что происходило с ним каждый раз, когда он видел Эстер или хотя бы просто думал о ней.
– Сегодня скажу, – повторил Игнат. – Давно пора.
Они с Ксенией вышли из комнаты Эстер в пустой марсельский коридор уже с настоящим, полным рассветом. Ксения держала в руках Евангелие и деревянную коробочку, в которой хранила свои фарфоровые чашки. Комната Иорданских была в противоположном конце коридора. Шаги Ксении были так легки, что совсем не отдавались в тишине. Рядом с нею и Игнат старался ступать полегче, но это ему мало удавалось: поступь у него была тяжелая, да и рост немалый.
Они прошли через весь коридор и остановились у своей двери.
– Погоди, Ксёна, – сказал Игнат. – Послушай меня.
Он не столько увидел, сколько почувствовал, как она вздрогнула от этих его слов.
– Что? – наконец чуть слышно спросила она.
– Пойдем у окошка постоим, – предложил он.
Коридор заканчивался большим венецианским окном, в которое уже лились прямые солнечные лучи. Ксения послушно прошла к окну, остановилась рядом с Игнатом у широкого подоконника. Она молчала, опустив глаза, и Игнат почувствовал, что и у него будто язык сковало. Это так рассердило его, что он чуть не стукнул по подоконнику кулаком.
– Выходи за меня замуж, Ксёна.
От того, что он злился на себя, Игнат сказал это совсем не так, как собирался. Ему показалось, что голос его прозвучал мрачно и даже грубо. И, словно в ответ на эти тяжеловесные интонации, Ксения вздрогнула – теперь уже явственно, словно от испуга.
– Но… зачем тебе это? – чуть слышно выговорила она.
Он не умел сказать, зачем ему это. Чтобы защитить ее от всех напастей, с которыми она не справится сама? Это было так, но не было всей правдой. И вряд ли она хотела услышать от него именно эту часть правды… Если она вообще чего-нибудь от него хотела – глядя в ее застывшее бледное лицо, Игнат в этом сомневался.
– На сердце ты у меня, – сказал он. – Не могу без тебя. Не веришь?
– Я… верю, – чуть слышно произнесла она. – Тебе верю.
– А кому не веришь? – не понял он.
– Себе.
Именно так, с необъяснимым внутренним сомнением, прозвучал ее ответ.
– Это как же?
– Так, Игнат. – Ему показалось, она взяла себя в руки. Во всяком случае, голос ее звучал теперь спокойно, даже как-то безучастно. – Я знаю, что не сумею составить твое счастье.
Его так ошеломили эти слова, что он замер, будто соляной столп.
«Счастье? – недоуменно мелькнуло у него в голове. – При чем тут мое счастье?»
Он в самом деле не связывал с нею этой простой мысли – о своем будущем счастье. Он знал, что не может без нее жить. Она в самом деле была у него на сердце – касалась его сердца так, что оно болезненно сжималось. И при чем же здесь счастье?
– Ксёна… – растерянно проговорил он. – Но как же это?
– Не думай обо мне, – сказала она. – Просто выбрось меня из головы. У тебя впереди всего так много, что я… Совсем тебе все это не нужно!
– А тебе?
Он сам расслышал в своем голосе горечь. Может быть, ее расслышала и Ксения. Но ее ответ прозвучал все так же ровно:
– А обо мне речи нет. Что мне нужно, что нет, об этом тебе не стоит думать. Я этого и сама не знаю, Игнат.
И, не дожидаясь больше никаких его слов, Ксения отвернулась и, все убыстряя шаг, пошла по коридору. Игнат видел, как она открыла дверь комнаты и исчезла за этой дверью.
Он понял бы, если бы она сказала, что не любит его. И если бы объяснила, что не хочет замуж за деревенского мужика, даже на это он не обиделся бы. Но та неясность, та абсолютная необъясненность, которая была в ее словах, ошеломила его совершенно.
Он стоял один в пустом «марсельском» коридоре и не знал, как ему жить дальше.
Глава 5
Тимка ошибся, думая, что получение американской визы растянется надолго.
То есть, может быть, те три месяца, которые он провел в разлуке со своей Алисой – сразу после загса она уехала в Нью-Йорк, потому что ей предложили работу в каком-то новом мюзикле, – и показались ему долгими. Но у Веры уже установились контакты с американскими преподавателями, она даже приглашала их в Москву, чтобы поднатаскать своих учеников в американском английском, и поэтому понимала: для получения американской рабочей визы три месяца не срок.
И вот сын уехал, и она осталась одна.
И пустота, которая так ее испугала, как только она осознала ее в себе, стала теперь абсолютной и оттого еще более пугающей. Вера хотела бы думать об этом холодно, но у нее не получалось думать о себе, словно о посторонней. Самое спокойное чувство, которое охватывало ее от этих мыслей, была тоска.
«Что дальше? – с тоской думала она. – Чего ждать, на что надеяться? Допустим, встретишь интеллигентного мужчину. Не такого, конечно, как Кирилл, но хотя бы приличного, не хама, и за то уже спасибо. И что это будет за мужчина? Да спроси любую подружку, которая изучила вопрос, она тебе расскажет, кто обращает внимание на одиноких сорокалетних дамочек! Скорее всего, какое-нибудь никчемное существо, которое за пятьдесят своих лет не пригодилось ни одной женщине. Оно будет тебе рассказывать, что никто не понимает его тонкую душу, а потом выяснится, что ты ему понадобилась только потому, что оно не умеет обслуживать себя в быту, а любящая мама недавно умерла. Ну, в лучшем случае это будет добропорядочный вдовец, который срочно подыскивает женщину, потому что не привык питаться быстрорастворимой лапшой и ходить на родительские собрания к сыну-оболтусу. Надеешься, они заполнят пустоту у тебя в душе?»
На это Вера не надеялась – она не привыкла себя обманывать.
Но не плакать же было об этом, как плакала она, сидя на полу в эркере в тот день, когда узнала, что сын уезжает. Надо было придумать что-то такое, что заполнило бы эту пустоту. Хотя бы отчасти. Хотя бы в самом простом житейском смысле.
Конечно, ее могла заполнить работа, да это, в общем, и происходило: Вера расширяла свою школу, а любое расширение бизнеса требовало времени, и это было хорошо, потому что его меньше оставалось на ненужные мысли. И все-таки это было не то, что могло дать ей интерес к жизни. Она и сама не совсем понимала, почему это так. Кирилл был прав, когда сказал, что у нее есть все способности к бизнесу, и Алинка говорила то же самое, и, в конце концов, это были не просто разговоры – Вера вполне свои способности реализовала, что удавалось далеко не всем. Но удовлетворение, которое она от этого испытывала, все-таки не было воодушевлением. Вера даже сердилась, сознавая это.