– Ну тебя! – Вера тоже улыбнулась. – Рано мне еще стакан воды просить. Так когда едешь?
– Похоже, не очень скоро. Надо же визу получить. То есть расписаться. В смысле, жениться.
Он сказал о женитьбе как-то торопливо, скомканно, и Вера поняла, почему: ему стыдно, что в его отношения с Алисой вмешиваются какие-то посторонние мотивы – виза, выезд…
– Тимка, я верю, что ты ее любишь, – улыбнулась Вера. – И она, я думаю, тоже верит. Так что расписывайся, не стесняйся. Она вообще, по-моему, все очень точно понимает, твоя Алиса. Точно и сразу.
– Ты-то как это поняла? – удивился Тим. – Ты же ее, она говорила, час всего и видела.
– А просто я и сама такая. Только…
– Какая – такая? И что – только?
– Что такое жизнь, понимаю. В чем ее правда.
Про «только» Вера объяснять не стала. Не хотелось признаваться даже не Тиму, а себе самой, что ей не к чему свое понимание приложить.
Это было как раз то в ее жизни, о чем она старалась не думать.
– Ты хоть, пока не уехал, почаще ко мне заходи, – вздохнула Вера.
Тим вышел из дому не через подъезд, а через эркер – он всегда любил этот выход. Вера смотрела, стоя в эркере, как он огибает фонтан, идет по тропинке под морозными деревьями. Он был без шапки – никогда ее не носил, даже такими холодными зимами, как эта, и никогда не мерз. Вера и сама никогда не мерзла: сказывались северные, поморские гены.
Он обернулся, помахал рукой. Он был высокий, как все Ломоносовы, но чуть сутулился – как тот, на час вошедший в Верину жизнь мужчина, который когда-то вот так же точно уходил от нее по этой тропинке. Только тогда она совсем не горевала, а сейчас… Сейчас, как только Тимка скрылся из виду, Вера села на пол прямо в эркере и не просто заплакала, а в голос разрыдалась.
Она не могла удержать ни судорожных всхлипов, ни судорожных же движений, которыми размазывала по лицу тушь и помаду. Она плакала о том, что сын ее должен уйти от нее по-настоящему, что жизнь его станет теперь отдельной от нее, и это так надо, ему так надо, но ей-то, ей!.. От ее-то жизни отдаляется то единственное, в чем была живая душа, и остается только пустота в красивой упаковке, и больше ни-че-го!.. И не будет больше ничего, потому что не было до сих пор, а ей уже сорок четыре, и с чего же вдруг ее жизнь переменится так, чтобы вместо пустоты появилась… Господи, да что же может появиться вместо пустоты?..
Если бы она знала!
Глава 3
– Кто б мне сказал, что Одер доведется увидеть, ни в жизнь бы не поверил. А вы, Игнат Михалыч?
За год с лишним, проведенный в саперном батальоне, Леха Гайдамак перестал напоминать Маугли. Он выправился, окреп и казался старше своих двенадцати лет. При Игнате он числился кем-то вроде ординарца. Игнат никуда его от себя не отпускал: ему казалось, у него на глазах мальчишка будет в большей безопасности. Может, только казалось, конечно. А все же так ему было спокойнее.
На воду уже ложился вечерний туман.
«Ой, как пал седой туман на Белое море», – вспомнил Игнат. Конечно, ни одна река не могла сравниться с морским простором, но все-таки Одер был широк, и слышанная в детстве песня сама собою всплывала в памяти при виде его мощного течения. Что оно обещало им завтра, это течение, – жизнь ли, смерть?
– Я его уже видел, Одер, – сказал Игнат. – В тридцать седьмом году, когда в Берлинском техническом учился. Всю Германию тогда объехал. И Одер видел, и Эльбу, и Рейн. Даже думал тогда, как понтоны через них наводить.
– Ну да! – изумился Леха. – Знали, что ли, что с немцем война будет?
– Догадывался.
Игнату казалось, что, зная обстановку в стране хотя бы настолько, насколько он узнал ее за прожитый в Германии год, об этом трудно было не догадаться. И когда он вернулся в Москву, больше всего его поразило, что там словно бы никто не догадывался о скорой войне. Впрочем, он быстро понял: люди, которых он знает по работе, не то что не догадываются – просто боятся о ней говорить. А другие люди, те, которым предстояло принимать в связи с этой очевидной будущей войной какие-то серьезные решения, вели себя так, будто войны не может быть потому, что ее не может быть никогда.
Все это было так. Они не были готовы к этой войне. Но ведь дошли как-то до Одера! Как дошли, как перешли через Днепр, Западный Буг, Вислу, через десятки больших и малых рек, – непонятно. По воде, яко посуху, не иначе. Игнат вспомнил: когда форсировали Днепр, он наклонился, зачерпнул воды, чтобы смыть с лица пороховую гарь, и увидел, что дно Днепра почти до самой поверхности воды устлано, уложено, уставлено мертвецами. Вода в его горсти была розовой. Он выплеснул ее обратно в реку.
После форсирования Днепра Игнат стал комбатом. Перед этим он успел несколько месяцев побыть ротным, потому что капитанское звание, которое соответствовало его довоенной инженерной должности, ему присвоили сразу после штрафбата. Объяснение тому было простое: капитаны, особенно ротные командиры, гибли чаще других офицеров, и их число надо было пополнять без лишней волокиты. Вот и капитана Трухина убило в самом начале днепровской переправы, когда еще не были даже установлены понтоны, только стальной трос был протянут через реку.
Чтобы протянуть и закрепить этот трос, рота, которой командовал Игнат, переправилась через Днепр ночью на лодках и все утро, пока саперы ставили понтоны, не давала противнику подойти к воде. Правый берег Днепра, на котором укрепились немцы, так сильно возвышался над левым, пологим, что вся переправа была с него видна как на ладони.
Он не должен был дойти до Одера. Но дошел. Игнат не то что не был суеверен – он вообще мало думал о том, что связано с верой. Но иначе как чудом этого было не объяснить.
– Пошли, Лешка, – сказал он. – Выспимся к завтрашнему. Немного нам осталось.
– Типун вам на язык, Игнат Михалыч! – Леха как раз-таки был по-деревенски суеверен. – Почему ж это немного?
– Так ведь война скоро кончится.
– Ну, разве что потому…
Не зря он гнал от себя на войне любые воспоминания, даже те, которые не затрагивали сердце. В его предвоенной жизни в Берлине не было ничего такого… чувствительного. Это была обычная загранкомандировка, для него тогда уже не первая. Но стоило только позволить себе хоть какие-нибудь воспоминания, как все они разом поднялись к поверхности его памяти, будто всплыли со дна встревоженной реки.
На московских стройках Игнат проработал недолго – меньше года. Удивляться этому не приходилось: он и сам понимал, что отличается от большинства строителей, прибывающих в столицу на заработки из деревень. И дело было даже не в том, что его тяготила ужасающая грязь в бараке, и не привлекали гулящие бабы, которые угнездились едва ли не на каждой мужской койке, и по выходным не тянуло выпивать.