Я принимала посылки и заказные письма. Вначале с наставником. Затем сама. Я оказалась очень смышлёной и талантливой ученицей. Вот же задача: я знаю три языка, могла бы находиться сейчас на другом конце света, синхронно переводить чьи-то умные или не очень речи, а вместо этого улыбаюсь, принимая бандероли и посылки, наклеивая марки на конверты. На удивление, мне нравится. И этот гул, и причитания старушек, и робкая улыбка ребёнка, что стоит рядом с издёрганной и уставшей матерью.
Это небольшие деньги, и мне приходится бегать. Под конец дня ноги гудят, но я всё равно нахожу в себе силы и с собакой погулять, и ужин приготовить.
Я немного огорчаюсь: Артём не ест со мной. Приходит позже и всегда отказывается. Я знаю, почему. Он знает. Но вслух мы об этом перестали говорить. Зато откровеннее и разговорчивее стали наши тела. Хотя я думала: сильнее и честнее уже некуда. Но каждый раз я словно открываю что-то новое.
Тело привыкло к ласке. С тела сошли синяки. Телу нравятся мужские руки. Оно научилось дрожать и получать удовольствие. И вряд ли захочет назад, в насилие. К хорошему привыкают быстро.
Я научилась не прятаться, не пригибаться от каждого неосторожного движения, хотя думала, что это навсегда — въелось, как застарелая грязь, не отмоешь. Но не зря говорят, что женщины как кошки: падают на четыре лапы и девять жизней в запасе имеют.
Я научилась дышать и не оглядываться. И чувствовала себя изо дня в день увереннее и свободнее. Мне уже не казалось, что я в ловушке.
Я установила правило: устала я или нет — три раза в неделю навещаю Лялю. Разговариваю с ней, гуляю, даже если погода отвратительная. И в один из таких дней я проговорилась про Алексея. До этого дня я избегала о нём говорить, а тогда захотелось.
Знаешь, теперь, когда его нет, мне кажется, что Алексея никогда и не было в моей жизни. Будто выкинула старый блокнот и завела новую тетрадь, где всё по-другому, и страницы — чистые, плотные, на них хочется писать.
Я говорила что-то ещё — мне хотелось выплеснуть всё, что накопилось внутри за тот короткий отрезок времени, что прожит без мужа. Говорила, пока не наткнулась на пристальный взгляд Ляли. Она рукой волосы с лица убрала и смотрела на меня не отрываясь.
Застывшая маска. Черты, что разучились, наверное, двигаться, меняться, выражать эмоции. Но она смотрела и, кажется, не очень вслушивалась в то, что я рассказывала.
Я поперхнулась воздухом. Изо рта вырвался пар, мешающий мне видеть сестру ясно.
— Ляля? — обратилась к ней тихо, боясь её спугнуть.
— Его больше нет? — спросила сестра. Слова давались ей с трудом. Казалось, она вспоминает, как говорить, хотя — я знала и слышала — в последнее время она всё чаще бросала какие-то слова. Не пыталась разговаривать, а лишь выражала какое-то своё отношение.
«Деда», — обращалась она к Николаю Григорьевичу. «Тихо», — делилась ощущением от спокойствия в палате. «Посиди», — просила, когда я слишком много ходила и мешала ей созерцать. И вот — прорвалось. Слишком отчётливо для той, что считалась немножко чокнутой.
— Алексея? — уточнила я, понимая, что ни о ком другом речи сегодня не шло. — Погиб в автокатастрофе, — выговорила, осознавая, что сама до сих пор не очень в это верю. Но его не было. Исчез. Растворился. И какая мне разница? Официально он погиб, я вдова, освободилась и даже кое-как успела очиститься от семилетних удушливых и разрушительных отношений.
Ляля не сказала больше ничего, кивнула в ответ. Назад мы возвращались в молчании. Думали каждая о своём. Мне показалось, она тоже, хоть лицо оставалось всё таким же застывшим. И волосы она перед входом в клинику одним движением накинула на глаза.
Но уже на пороге палаты, когда я прощалась с ней, она снова откинула волосы и попросила:
— Забери меня отсюда.
И так она это сказала, что я поняла: не смогу её оставить, уговорить побыть в клинике ещё хоть немного.
— Завтра, — пообещала, сдерживая слёзы. — Я заберу тебя завтра.
51. Артём и Рина
Артём
Мы поссорились. Впервые бурно и с криками.
— Ей нужен врач, — большого труда стоило удержаться и не ударить кулаком по столу. Но я помнил: Рине всё ещё тяжело воспринимать грубость, знаки насилия, пусть даже над бездушной столешницей. — Там уход, наблюдение, лекарства. Как только ты заберёшь Лялю, придётся обо всём заботиться тебе самой.
— Ну и пусть, — упрямилась Рина. — Зато она будет дома. Со мной. Быстрее пойдёт на поправку. Я вообще сейчас не уверена, что она… с приветом, как многие говорят. Убедилась, что это не так. Она просто никому не позволяет к себе прикоснуться, дотронуться, влезть в душу и обидеть. Притворяется — так я это вижу. У неё есть причины. Не доверять даже мне.
— Она будет не дома, а в чужой квартире. С чужой собакой, предоставленная сама себе. Никто не знает, что у неё в голове! Она может дом сжечь или взорвать. Ну, ты же здравомыслящая, Рина! Ты же должна это понимать!
— Я возьму пару дней без содержания, чтобы побыть с ней, помочь адаптироваться. Меня отпустят. Заодно послежу. Но я уверена: она ничего плохого или неадекватного не сделает!
Я злился. Мы ругались. Но я понял: Рину не переупрямить.
Я боялся касаться главного: денег. Её «игрок» ясно дал понять: если сестра очухается, Рина должна будет взять все хлопоты, заботы и содержание сестры на себя. А она и так с трудом сводит концы с концами.
Проживание бесплатное, а плату за коммуналку никто не отменял. Я раз за разом прокручивал в голове, сколько она тратит на еду, видел, что старается покупать подешевле. В её рационе банально не хватало фруктов и мяса. Не по нолям, но минимум.
Шампунь, мыло, стиральный порошок, средства гигиены таяли. Всё это требовалось покупать. Она почти перестала пользоваться косметикой. Я видел, как она осторожно наносила на губы помаду и как любовно проводила по ресницам щёточкой с тушью.
На это невыносимо было смотреть, понимая, что бессилен. Не можешь даже подарок сделать. У неё одежды минимум. Только самое необходимое. А тут ещё Ляля ей на шею.
В какой-то момент я замолчал, потому что понял: ещё немного — и случится непоправимое: я её обижу. Скажу какую-нибудь гадость и раню. Упрекну или ткну носом в очевидное, и она оскорбится.
— Артём, — кладёт Рина руку мне на плечо, — она попросилась. Заговорила. Сказала то, что хочет по-настоящему.
У Рины голос виноватый, тихий, но там стали на пятьсот миллиметров — не прошибёшь.
— Мы могли бы её с дедом поселить, — делаю я последнюю попытку переупрямить мою стальную девочку. — Ей же понравился дед. Она его с того света выцарапала.
— Но Ляля попросила меня забрать её, а не деда. Выживем, Тёма. Я уже не совсем беспомощна и нельзя сказать, что я тяну на хлебе и воде. По-моему, ты сгущаешь краски. Мне приятно, что ты беспокоишься, но я не могу сказать своей родной сестре: знаешь, я тут живу на птичьих правах, у меня ничего нет, поэтому ты подожди. Ты бы так никогда не поступил. Представь себя на моём месте. Ты бы от меня отказался? Только потому, что висишь на ниточке в воздухе и не знаешь, что будет завтра?
Она била прицельно в самое больное. В самое сердце лупила изо всех орудий. Я прикрыл глаза. Погладил её ладонь, что лежала у меня на плече.
— Я бы ни за что от тебя не отказался и не откажусь, — это простая и страшная правда. — Но я мужчина.
— Однако это не делает тебя всемогущим. Ты такой же человек, как и я. Со своими слабостями и страхами, обязательствами перед семьёй. Давай поменяемся местами? Давай я тебе скажу, что у тебя нет возможности поддержать и заботиться о слабом больном дедушке, а поэтому я заберу его к себе или скину на своих родственников?
В логике Рине не откажешь. И я невольно почувствовал гордость за свою удивительную женщину. Сильную, способную отстоять свою точку зрения. Она не сдалась и не покорилась. Посмела мне перечить. И, кажется, за это я полюбил её ещё сильнее, хотя думал, что это невозможно.