решительно направился к входу.
— Где он ведет прием?
— Зажди. Отгул у него опосля ночного дежурства, — объяснила Гуровна. — К исходу дня будет. Поехали всей семьей в Углегорск проведать сыночка. Захоронен он там.
Громов печально закивал.
— Вот как оно обернулось, — вздохнула Гуровна. И обеспокоенно взглянула на Громова. — Своего-то нашел? Димку?
— Ищу.
— Слухай, милок, — разволновалась Гуровна........ Перед тем, как Глашеньке погибнуть, Мотька ее видела. В байрачек, кажет, за сушняком выбралась, глядь, Глафира поспешает. Оттудова к своей смерти шла. Знать, в той стороне и шукать надо.
— Спасибо, Гуровна. Попытаю счастья.
— Попытай, попытай, милок. И фамилия у него, может статься, вовсе не Громов, а Кириченко. Запомни то.
— Помню, Гуровна.
— Наша Надежда Порфирьевна — главная. — шепнула ему Гуровна, указав взглядом на торопливо приближающуюся молодую женщину. — Бе-е-довая молодица.
А та, поравнявшись с ними, поздоровалась, взглянула на машину, перевела взгляд на Гуровну.
— Одинцов приехал?
— Нет-нет, — поспешила ответить Гуровна.
Каблучки Надежды Порфирьевны дробно застучали по ступенькам крыльца.
— Кабинет главврача там же, где и был? — после некоторого колебания спросил Громов.
— Там милок. Там. К Надежде Порфирьевне зайти хочешь?
— На минутку.
Главврач произвела на Громова хорошее впечатление — откровенная, прямая в суждениях. «Недоразумением» назвала Одинцова. И взволнованно продолжала:
— Отстранил от руководства больницей опытнейшего врача и организатора медицинского дела Дуброва, у которого мне еще учиться и учиться. Причина — оставался в оккупации. Я здесь недавно, а, между прочим, и до меня дошли слухи, будто Дмитрий Саввич руководил подпольем. Не знаю, насколько это верно...
— Абсолютно верно, — подтвердил Громов.
Нисколько не смущаясь, она и ему сказала то, — о чем подумала:
— Тогда я отказываюсь вас понимать.
Он не стал объяснять, что менее всего повинен в случившемся, что только прибыл после долгого отсутствия. Лишь заверил:
— Теперь все станет на свои места.
Уже потом, по пути на кирпичный завод, устыдился вот такой самоуверенности. Вышло так, будто от него зависит: быть ли порядку, торжествовать ли справедливости. Но тут же подумал: «А что? Разве тебе безразлично происходящее в районе, которому отдано столько лет жизни? Разве ты сможешь остаться в стороне?» Еще не зная, что именно предпримет, Громов уже почувствовал волнение, охватывающее его перед тем, как принять какое-то неожиданное для себя решение.
19
Давно Громов не ездил верхом. Отвык. Устал гораздо больше, чем мог ожидать. Понимал: усталость гнетет еще и потому, что ничего не дала поездка. Из-за бездорожья, распутицы побывал лишь на ближайших хуторах. Справки наводил в сельсоветах, правлениях колхозов... Безрезультатно.
С утра Громов в пути. Уже и конь с ног сбился, спотыкается. Жалея его, Громов не гонит, не подстегивает, старается держаться целины, где почва, скрепленная корнями трав, потверже. А местность такая, что и в сушь не очень разгонишься: взгорки, глубокие овраги, крутые спуски и подъемы... Сейчас проселки развезло, по низам еще лежит ноздреватый, грязный снег, питающий мутные ручьи. Сыро. Серо. Ветрено. В степи — ни души. Нахохлившись, покачивается Громов в седле. Думает. Переваривает услышанное, увиденное. Впечатлений — короб. За Маркела очень рад. Работает бригадиром каменщиков. Спустился со строительных лесов, кинулся навстречу, обнялись. Расцеловались... Крепкий человечище. Ни слова о пережитом.
Для него важнее другое: «Строим, Артем Иванович! Ты гляди — строим!..» Надо слышать этот ликующий голос, чтобы понять радость труженика, наконец дорвавшегося до любимого дела. Жаль, не удалось поговорить как следует — спешка, сверхурочное задание подвалило. Заторопился Маркел. Успел лишь сказать, что не смог выполнить свое обещание, сложившиеся Обстоятельства не позволили заняться розыском Димки. Условились встретиться сегодня. На ужин пригласил Маркел...
Чавкает мочажина под копытами, тяжело идет конь. Временами Громов спешивается, ведет его на поводу, чтобы и ему дать облегчение, и самому согреться. А мысли снова и снова возвращаются к передуманному. Вчерашнюю ночь он провел у Дмитрия Саввича. Уединившись, допоздна засиделись, попивая уже остывший чай. Дмитрий Саввич тоже не жаловался, не рассказывал о свалившихся на него бедах, о том, что пришлось перенести, отстаивая доброе имя Маркела. Он говорил о том, что его, интеллигента, наиболее потрясло: «Я читал Ленина, воспоминания о нем сподвижников. Его нельзя упрекнуть в мягкотелости. Он был беспощаден к идейным противникам, к врагам революции. И тем не менее, никто не скажет, что он позволял себе оскорблять их человеческое достоинство. Про-тив-ников! Представляете, Артем Иванович?! Впрочем, вам. это и без меня известно. Почему же встречаются еще такие ответственные работники, которые считают возможным унижать меня, советского человека?!
Что ж, он, Громов, не мог не согласиться с Дмитрием Саввичем. В памяти всплыло: «Цели не хочешь быть оскорбленным, не оскорбляй сам». В свое время этот урок преподал ему Тимофей Пыжов. С тех пор, даже в гневе, не забывает это предостережение. А правда такова, что когда-то у него, Громова, тоже прорывались этакие начальственные интонации, если не сказать большего.
Вспомнив Тимофея, Громов невольно подумал: «Где он теперь? Уцелел?..» И тут же пришла мысль о том, что как бы ни было, что бы ни случилось, этот человек не исчезнет из его жизни, как исчезли многие, не оставившие после себя никакого следа...
Возвращался Громов в Крутой Яр, уже зная, что на первом же заседании бюро областного комитета выскажет свои соображения о стиле работы Заболотного. А в отношении Одинцова так и не пришел ни к какому заключению. Окончательное мнение не сложилось. Может быть, потому что осторожнее стал в оценке людей. Когда-то у него, Громова, было более чем определенное мнение об Одинцове. Нынче узнал, что он возглавляет райком, и первая реакция оказалась той, прежней. Именно невольная предвзятость заставила Громова не торопиться с выводами. Ему хотелось быть объективным. «Человек склонен к совершенствованию, — рассуждал он. — Прошло столько времени. Очевидно, и Одинцов изменился». Как-то отступило на второй план услышанное о нем, перебилось мыслью, казавшейся более важной: «Тебе трудно быть беспристрастным, — говорил себе Громов, — Ты охотно выслушаешь и небылицы об Одинцове. Так что погоди судить его судом своей совести».
Пожалуй, с его стороны такое решение было наиболее благоразумным. Чтобы сказать что-то определенное, надо вникнуть в дела. А таких полномочий Громов не имел.
Вечерело, когда Громов, наконец, с облегчением передал повод конюху, и покачиваясь на затекших ногах, вошел к Игнату Шеховцову.
— Докладываю, Прохорович.., — начал от порога и осекся. Перед ним был совсем не тот Игнат, с которым расстался утром — добродушным и хитроватым, сумевшим за шуткой скрыть свое беспокойство: «Запалишь коня — на глаза не кажись». Теперь