Но я-то не баптистка.
Вера у меня есть. В то, что в каждом из нас живет Бог.
Но религия нас разделяет. Наука строит самолеты, а религия заставляет их врезаться в небоскребы.
Одна из самых моих любимых книг о вере — «Дао Винни Пуха» Бенджамена Хоффа. В ней основные принципы даосизма объясняются через простые воззрения Винни Пуха. Цитирую:
— Кролик — он умный! — сказал Пух в раздумье.
— Да, — сказал Пятачок, — Кролик — он хитрый.
— У него настоящие Мозги.
— Да, — сказал Пятачок. — У Кролика настоящие Мозги.
Наступило долгое молчание.
— Наверно, поэтому, — сказал наконец Пух, — наверно, поэтому-то он никогда ничего не понимает![5]
На примере Пуха, мишки-лежебоки, который никогда в гору не пойдет, Хофф объясняет даосский принцип обретения мира в душе и силы духа через непротивление естественному ходу вещей.
— Но это же не религия! — скажет вам любой баптист.
Это-то мне и нравится.
Так что я в глазах баптистов — язычница. Язычница на пороге смерти, которой приспичило быть похороненной в их церкви.
Причем похороненной не как-нибудь, а по обряду, который отражал бы мое равное уважение ко всем конфессиям. Для этого я хотела пригласить раввина, имама, буддистского монаха и католического священника. Я хотела, чтобы каждый из них рассказал о своем ви́дении того, что происходит после смерти.
Я пригласила пастора Первой баптистской церкви Джимми Скроггинза к себе домой, чтобы попросить его именно об этом — о полностью открытой службе. Просьба неслыханная — с тем же успехом можно было просить его устроить в алтаре вечеринку с пивом.
Я рассказала о своей идее папе. Он пришел в ужас, хотя и не сказал мне ни слова. Однако он поспешил заверить пастора Скроггинза, что не поддерживает моей затеи. Так что первая фраза, которую я услышала от пастора, едва он возник на пороге моего дома, была такой:
— Ваш папа считает, что вы затеяли что-то не то.
Но я все же изложила ему свою просьбу:
— Можно ли, чтобы заупокойную службу по мне читали раввин, имам, буддистский монах, католический священник и вы — все вместе?
Пастор Скроггинз был молод, но уже проявил себя проповедником милостью Божией, настоящим праведником, истово преданным Господу и несущим людям слово Христово. Подвижником веры. Он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
— Сьюзен, вы можете собрать у своего гроба такую «радужную коалицию», с тем чтобы каждый сказал все, что хочет, лично о вас, но не затрагивал бы вопросов своей веры.
И еще он объяснил, что сам, к примеру, никогда не стал бы испрашивать разрешения прочитать проповедь в мечети — из уважения к имаму.
— Это неприлично, — добавил он.
Он был вежлив, внимателен — и непреклонен.
Я поняла. Без горечи. Его церковь, его правила.
Поблагодарила его за визит.
Все равно, раз папа не согласен, этого не будет. Я ведь и в самом деле пыталась устроить так, чтобы отголосок моего «я-я-я» был слышен в каждой детали похорон, забыв, что похороны нужны живым. Самое утешительное, что могли услышать мои родители в этот, вполне возможно худший, день их жизни, — это те же слова, которые они слышат не один десяток лет, в которые верят.
Они, а не я.
«Не мудрствуй, — сказала я себе. — Будь плюшевым мишкой».
Пусть мои похороны будут простыми. Несколько слов. Слайд-шоу из фотографий моей жизни под музыку, его помогает мне готовить Гвен Берри, коллега-журналистка, специалист по мультимедиа. Несколько друзей. Совсем немного. Моя семья. Джону так будет легче. Он не любит быть в центре внимания.
Хотя он все равно опоздает. Улыбка. Мой Джон.
Утро он проведет, с боем запихивая детей в приличную одежду. Да пусть идут в шортах, Джон! Пусть наслаждаются жизнью, пока могут. Что для них — для моих детей — лучше, того я и прошу у тебя, Джон.
А пока я буду жить, как все даосы: в мире и покое, не смущая себя борьбой из-за желаний и верований. Буду жить сегодняшним днем.
Как писал Лао-цзы: «Будь доволен тем, что имеешь; возрадуйся, что все так, как оно есть. Когда ты поймешь, что тебе всего довольно, тебе будет принадлежать весь мир».
Я поднимаю глаза от своего айфона и оглядываю двор. Я здесь. Сейчас. Я пишу Обри: «Можешь подойти?»
Я не пишу ему зачем: просто чтобы обняться. Или, точнее говоря, поскольку я больше обнимать не могу, я хочу, чтобы он обнял меня.
Будь довольна. Радуйся. Тебе принадлежит весь мир.
Произнесите эти слова, пастор Скроггинз, если хотите. Или другие. Не важно. Делайте то, что считаете правильным.
А потом передайте мое тело науке.
Наука — вот во что я верю.
Кипр
Июнь — июль
Бесстрашная
Мы прилетели на Кипр в конце июня, в сорокаградусную жару. Да, жарковато, но для моей средиземноморской души — в самый раз.
В свой первый визит сюда я была в поиске. Я искала ответы на медицинские вопросы, но также историю семьи. А еще я налаживала связи.
Это путешествие было более спокойным. Я знала, кто я, мне были равно известны мое прошлое и мое будущее. Так что теперь я хотела лишь одного — побыть с родственниками. Пожить в их культуре. Пропитаться цветами, которые я так хорошо помнила: белизной зданий, зеленью пальм и фруктовых деревьев, сполохами бугенвиллеи, фуксии — красными, белыми, оранжевыми.
На этот раз со мной была не только Нэнси, но и Джон. Я очень хотела, чтобы он по достоинству оценил и эту землю, и ее людей, чтобы их связь не умерла вместе со мной.
А еще со мной приехала Эллен, моя кровная мать. Она сама захотела — чтобы объясниться. Добровольно вызвалась снести настоящий инквизиторский допрос родственников Паноса.
У нее не было к Паносу никаких чувств. Она не говорила с ним ни разу с тех пор, как узнала о своей беременности. Но, как я понимала, у нее были свои психологические лакуны, и она хотела их заполнить. Например, объяснить свое решение не сообщать ему обо мне.
Когда-то я сомневалась в ней, считая, что лишь ее трусость удержала ее — а заодно и Паноса — вдали от меня. Теперь я видела, что она боролась и что она сильная.
Бесстрашная!
Из аэропорта мы сразу направились в «Хилтон» на греческой стороне Никосии — роскошный отель с бархатными кушетками, верандами и большим бассейном.
В наших комнатах уже лежали подарки от семьи Паноса. Антикварное издание «Питера Пэна» — Сулла любила антиквариат. Украшения. Конфеты. Книга о Кипре. Федра, девятилетняя внучка Суллы, нарисовала открытку с бабочками и написала: «Добро пожаловать».
Я сразу почувствовала себя как дома.
Дома, где меня баловали. Зять Суллы, Комбинатор Авраам (который привез «Ред Булл» на Кипр!), был знаком с менеджером «Хилтона». И вуаля — я получила номер с приспособлениями для инвалидной коляски на ВИП-этаже.
— Мило, да? — сказал Джон.
— Нэ, — ответила я.
По-гречески «нэ» означает «да». Так что я, разумеется, тут же начала тренироваться на своем бедняге-муже.
— Тебе надо в туалет? — спрашивал он.
— Нэ.
— Нет?
— Нэ!
— Прекрати!
Еще мне понравилось греческое слово для «о’кей» — «эндáкси». Или просто «докс», для краткости.
— Докс, — отвечала я Джону, и он закатывал глаза. Потом, когда кто-то из моих знакомых американцев пошутил: «Для меня это как греческая грамота», настала моя очередь закатывать глаза.
В свой первый приезд на Кипр, всего два года тому назад, я исколесила всю Никосию. Я поднималась на лифте на террасу к Сулле. Взбиралась по лестнице в квартиру столетнего Зенона. Выезжала на улицу из дома Джорджа. Объездила весь исторический торговый квартал.
Один раз Джордж повез нас на пляж под названием Инжирная бухта. Вода была холодной, но я не хотела упускать шанс выкупаться в Средиземном море. Так что мы с Нэнси (последняя — с большой неохотой, поскольку боится холодной воды) проплыли пару сотен ярдов до плавучей платформы. Я забралась на нее без посторонней помощи. Лежала, впитывая краски, свет солнца, и не хотела возвращаться.
Теперь я отсиживалась в «Хилтоне». У меня не было сил ходить; запертая в оковах собственного тела, я разучилась даже плавать.
Не беда. В «Хилтоне» оказалась терраса с тентом, арками и столиками, с видом на бассейн. Чудесный уголок Средиземноморья. Мой уголок. Где меня могли навещать мои родственники.
И они приходили ко мне почти каждый вечер той недели, что мы провели на Кипре. Замечательные были встречи, не испорченные ожиданиями и спешкой, много еды, много выпивки и регулярных попыток найти сидячие места для всех.
В этот раз меня особенно очаровали дети, Федра и Анастасия.
Теперь я особенно чувствительна к тому, что малыши часто пугаются меня. Мое кресло все черное, с большими колесами, я сижу в нем скрюченная, бормочу что-то заплетающимся языком и не могу ни встать, ни поиграть. Один раз я видела, как маленький мальчик, увидев меня, отвернулся и спрятал лицо в коленях матери. В его возрасте я бы тоже испугалась.