Читать интересную книгу Надоело говорить и спорить - Б. Акимов

Итак, «Челюскинская эпопея». Сорок лет прошло после челюскинского похода, и возникла мысль проехать по всем этим местам, посмотреть, что там происходит, как изменились города, как изменились страны, где они были. И поэтому мы с группой прилетели в Певек, где и работали. Было много всяких приключений, как на любой морской картине.

Там было написано много песен: «Я иду на ледоколе», «Бухта Певек», «Мы стояли с пилотом». В Провидение мы заходили, брали воду и топливо. Там я повидал много интересного, например, ледовую проводку. На ледоколе «Владивосток» мы выходили именно в те координаты, где затонул «Челюскин», и по моей просьбе экипаж выстраивался, бросали венки, давали гудок. Там была чистая вода, ну, немножко ледка было. Глубины там сравнительно небольшие: Чукотское море, оно вообще мелководное. Американцы жалуются все время – подводным лодкам трудно проходить.

Очень большое впечатление произвели старые челюскинцы. Среди них были, конечно, очаровательные люди. Вот мы сейчас сидим на даче, а если посмотреть в то окно, то вот там дача, в которой бывает, сейчас уже пенсионер, Анатолий Семенович Колесниченко – это отец Тома Колесниченко, который в течение тридцати лет был первым заместителем министра Морского флота СССР, и четвертый кочегар «Челюскина». Художник Решетников, известный по картине «Опять двойка», там был каким-то полузайцем. Погостов, замечательный человек, работает до сих пор в центральном аэропорте в Москве. Эти люди, конечно, были самым интересным, с чем мы встретились.

Там была (я уже забыл ее фамилию) старая женщина, которая заведовала библиотекой. Я задал такой эпизод – «катастрофа». Каждый человек описывал катастрофу, как он ее видел. Потом из этих многих рассказов создал эпизод, и, должен сказать, он оказался очень стройным, хотя разные люди видели разное и по-разному бежали. И она, когда бежала из библиотеки, а она была ответственная за библиотеку, повесила ключик на гвоздь и подумала: «Не забыть, что он здесь висит, – потом, когда поднимут, надо…» То есть моменты различных психологических сдвигов. Все это было чрезвычайно интересно.

Массу друзей на этом походе я заимел. Челюскинцев снимали здесь: они в большинстве живут в Москве. Самое, конечно, грустное впечатление произвел на нас ныне уже, к сожалению, покойный Василий Сергеевич Молоков, который был, я думаю, лучшим пилотом из них всех. Каманин был военным, и у него были какие-то неясности в этом полете. Водопьянов был большой авантюрист. Ляпидевский был идейный летчик. Он, как только прилетел, тут же как-то отвалил… Что-то вроде сломалось, точно неизвестно. А вот Василий Сергеевич – он уже в то время был король Севера. И вот мы застали этого старика, седого, которого практически уже изжила семья. Он жил один на какой-то полуобглоданной даче. Мы снимали осенью. В саду висели какие-то наполненные яблоки, прозрачные под солнцем, и он ходил с предсмертной прозрачностью щек в старом кителе, еще гэвээфовском, с пуговицами с пропеллером. Как Мичурин из потустороннего мира – смотрел на яблоки. Был замечательный человек, конечно, которого, я думаю, его дети сжили со света, прогнали из Москвы из-за квартиры. И когда я спросил у него: «А вот в Москве?..» – он сказал: «Нет, я не могу там бывать, в общем, мне негде жить». Это было очень жалко.

Из-за картины была дикая борьба, потому что на этой картине мне достался режиссер (я не боюсь назвать его фамилию, это Юра Сальников), которого впоследствии все-таки за бездарность выгнали. Как человек, он неплохой, но совершеннейший идиот по части профессии. Не понимал ничего, хотя снял несколько картин. Чрезвычайно трудно было с ним. Наконец, все это дело кончилось большой неприятностью, и, в общем, я его ударил, хотя не имею к этому никакой склонности. Сам попал в гипертонический криз, и, когда пришел просить у ледокольной врачихи снотворное, она померила мне давление и сказала: «Вы знаете, я вас ссажу в бухте Провидения, потому что у меня всего один цинковый фоб на борту, но он сейчас занят, поэтому для вас нет ничего». Докладные записки всяческие… В общем, картина была смонтирована и записана мной от начала до конца. Ее приняли хорошо.

Кинокартина 1974 года, которая называется «Помнит Дунай». Это картина, снятая в Румынии, с массой рассказов об этой стране, которые я приводить не буду. Могу только сказать, что я здесь выступал в качестве режиссера. Мы поехали вдвоем с кинооператором Гайдамовичем в Румынию. Проехали мы по Румынии где-то около трех тысяч километров.

Основой картины послужила песня Леонида Осиповича Утесова, написанная в годы войны, «Помню, друзья, я Дунай голубой» – на мотив известного вальса «Голубой Дунай». Этот вальс был написан композитором, которого вы не знаете, а я забыл, и написан он был в румынском городе Галац. В этом городе часы бьют: «блан-блан-блан» – каждый час, колокола. И вот на эту музыкальную тему опирался фильм. Это очень редкий случай в моем кинематографе, когда опираешься на музыкальную партитуру еще до начала съемок. Это всегда очень приятно. Я помнил, что во время войны пели эту песню. И вот когда фильм, посвященный тридцатилетию освобождения советскими войсками Румынии от фашистского ига, смонтировался, так сказать, с классическим исполнением вальса «Голубой Дунай», картина в итоге получилась неплохая. О ней написала даже «Правда».

Фильма «В Павловском парке» (1975) у вас в списке нет. Замечательная картина, должен вам сказать! Режиссером этой картины была Мара Лисициан, одна из Лисицианов, там у них довольно большой клан. Она окончила ВГИК примерно лет десять назад, потом занималась неизвестно чем, потом решила защитить диплом. А оператором Саша Савин – мой оператор, замечательный. Один из лучших наших операторов.

Я хотел снять картину обо всех военных временах, и во многом мне это удалось. В основном я сделал ее о том, как Анна Ивановна Зеленова и человек, я, к сожалению, забыл, как его зовут, и еще шесть женщин практически спасли гигантские ценности, которые существовали в Павловске. Так, они закопали все парковые скульптуры, и закопали их все на глубину шесть метров. Немцы знали, что скульптуры захоронены, и рыли наугад: ведь только у Анны Ивановны была карта-схема. Но немцев подвело их немецкое мышление. Вот интересно – этот национальный момент! Они рыли всегда на 2.30: это европейский стандарт захоронения. Они считали, что если на 2.30 не зарыто – значит привет. Мало того, под Камероновским флигелем есть огромные подвалы, и всю скульптуру и много картин из внутридворцовых помещений эти женщины стащили в один из таких подвалов, в тупиковый вход, и заложили его каменной кладкой. Просто заложили кладкой, а так как трое или четверо из них, в том числе и Анна Ивановна, были реставраторами, они отреставрировали кирпич под семнадцатый век! И у этой стены стоял стол командира дивизии СС, которая занималась как обороной Павловска, так и поисками и раскопками его сокровищ.

Там масса, конечно, замечательнейших, интереснейших моментов! Анна Ивановна – она ныне померла, к сожалению, – в 1944 году приехала к Калинину и жила на Курском вокзале в Москве, и пробилась к Калинину, и получила первые полтора миллиона на восстановление Павловска. В 1944 году! Вы можете себе представить?

А самый, конечно, любопытный эпизод был такой. Дело в том, что Анна Ивановна жила в Ленинграде, где многие ценности хранились в подвалах Исаакиевского собора. И вместе с наступающими частями Советской Армии, в дыму последних танков, Анна Ивановна на лыжах пришла в сгоревший Павловск, пришла к себе во дворец, и, естественно, первое, что она пошла смотреть, – свои захоронения в Камероновском флигеле. И такая деталь того времени – в Ленинграде, тем более блокадном, да и вообще во время войны, была крайне ограничена выдача различных вещей. В том числе для женщин фильдеперсовые чулки, я так думаю, были сродни сейчас норковой шубе. Они выдавались, по-моему, раз в год, одна пара по специальному ордеру или литеру. И как раз Анна Ивановна была в только что полученных фильдеперсовых чулках, которые практически спасли ей жизнь. В валенках и в этих фильдеперсовых чулках она спустилась в Камероновский флигель, и, держа в руках в виде факела свернутые горящие газеты и охраняя фильдеперсовые чулки, она переступила пятьдесят семь немецких мин натяжного и всякого другого действия. Она шла очень осторожно, пытаясь не разорвать чулки о какие-то проволоки, куски железа. И так же она выходила и обратно. А когда саперы после нее пришли, они вытащили оттуда горы взрывчатки!

Следующая картина, о которой два слова можно сказать: «Весна приходит с Севера» (1975). Это полнометражный фильм, снятый киностудией «Экран» на руднике «Центральный» на плато Расвумчорр в городе Кировске, в Хибинах, где я бывал прежде – от момента съемок двадцать с чем-то лет назад. И я хотел сравнить, что произошло тогда, что происходит сейчас. В итоге картина не совсем сложилась так, как хотелось бы. Думаю, что это моя вина, потому что группа работала очень хорошо и оператор там был у меня приличный, Валера Меньшов, который всячески старался. Но по моей вине или по вине режиссера Миши Рыбакова (это была последняя наша с ним картина) Мишка не очень уж ярился на этом кино. Там, на плато Расвумчорр, люди замечательные, то есть – все та же тематика.