Читать интересную книгу Крестовый поход на миры Саббат: Омнибус - Дэн Абнетт

Я жду, как ждал уже много мер времени. Чаши с маслами семь раз выгорели досуха с тех пор, как я вошел в это преддверие. Их пламя источает сладкий дым — дым Сартузы, взятый с улиц города, только привыкающего к тишине. Первые кувшины с маслом, добытым в ямах переработки, всегда приносят ему, чтобы он мог вдохнуть запах миров, ввергнутых в безмолвие его сынами. То, что жидкость в чашах горит сейчас, для меня, это истинная честь.

Молчание Сартузы было произведением искусства. Пламя, сейчас наполняющее чаши, отбрасывает дрожащие тени на стены преддверия, и каждый из его красно-золотых язычков — дитя огня, зажженного нами на том благословленном мире. Мы забрали голоса города, один за другим, разрез за разрезом, выстрел за выстрелом, пока бурные алые потоки не заструились из дверей, а улицы не превратились в багряные отражения погребального костра. Люди Сартузы сражались — о, как они сражались! Пули и вспышки рычали на нас из окон, из окопов, обложенных мешками с песком, из ям, вырытых снарядами в земле. Многие из нас погибли, многие обратились немым мясом, всем, что остается от жизни, лишенной голоса. Сейчас я представляю их себе — сваленные в кучу тела, сделавшиеся красными и влажными. Теперь их голоса слились в один, и они больше не слышат лжи собственных сердец, лжи, утверждающей, что жизнь — нечто большее, чем мимолетные мгновения, нарезанные пульсом на секунды. Впрочем, мы шли вперед, и нераскаявшиеся пытались держаться, отбрасывать нас, не кричать в отчаянии, даже когда дым заволок небеса, а горизонт объяло пламя. Незнание не означает абсолютной слабости, и они бились, пока не осталось лишь одно кольцо обороны, вокруг статуи их бога.

Все звуки сгорели в погребальном костре, и мы стояли, окруженные великолепием сотворенного нами, под дождем, чёрным от пепла. Мы смотрели на тех немногих, кто ещё сопротивлялся, а вода бежала по нашим клинкам и вытекала из дул наших ружей. Встречая наши взгляды, они что-то кричали, словно ярость могла изгнать обреченность. Какая отвага, какая глухота звучала в этом. Лица каждого из них превратились в кожаные маски, размалеванные пылью и сажей, а глаза стали окнами, широко распахнутыми в страх.

Всех, кроме одного.

Один из них стоял прямо, по-прежнему сжимая меч и не опуская головы. Они называют таких созданий «героями». Непреклонный воин призывал нас прийти и встретить смерть от его руки, проклинал нас словами, лишенными смысла, говорил о броне презрения и щите души. Так или иначе, эти речи ничем ему не помогли. Его путь закончился там, пред лицом их безразличного бога. Он умер от моей руки и, хоть и не заслуживает этого, но пока что я помню о нем. Из-за него я здесь; его смерть привела меня сюда. Огни мира, который он не смог спасти, коснулись моих глаз и даровали мне такую честь. Тот, Чей Голос Заглушает Все Иные, спросит меня об этом мертвеце, ибо я покончил с ним и услышал последние слова, произнесенные им сквозь стиснутые зубы.

Я — единственный, кто знает его.

II

Он родился в мире, пожиравшем свой приплод. Дымовые трубы там возносились к небесам, обрываясь на полпути, и смог, изрыгаемый ими, соединял покрытую сажей землю с безрадостными серыми облаками. Грохот молотов был музыкой его родины; огромные безыскусные железные болванки, листы матированной пластали, яркие пластинки окисного золота — всё это рождалось под ударами мужчин и женщин, слишком старых, чтобы ходить по улицам, и детей, слишком маленьких, чтобы держать оружие. Стиснутые, словно пчелы в улье, в узких пространствах мастерских на окраинах кузней, они дышали воздухом, насыщенным углем и минеральной пылью.

Он был одним из них, одним из детей бесцветного мира — с глазами, вечно прищуренными в тусклом свете кузни, с кожей, посеревшей от пыли, и розовыми блестящими ладонями, обваренными жаром печей. Своих родителей мальчик не знал, ведь они ушли за дымные облака, воевать среди звёзд. Впрочем, проваливаясь в сон, он думал о них, цепляясь за воспоминания о руках, державших его, и волосах, касавшихся щеки. Спал мальчик в мастерской, сворачиваясь калачиком в алькове у дальней стены, за штабелями готовой продукции. Безмерная усталость позволяла ему забыться под непрерывный грохот молотов по металлу.

Люди то медленно, то мгновенно пропадали из его жизни. Кого-то забирало время: Якобин, начальник мастерской, сгинул после того, как несколько месяцев выкашливал чёрную грязь из легких. Эта смерть кое-что унесла с собой — голос, который перекрикивал даже удары молотов, кнут из намасленной проволоки и единственное лицо, которое мальчик помнил с первых лет жизни. Он плакал, когда умер старик, хотя и не понимал, почему.

А молоты продолжали грохотать.

Ничто не оставалось прежним, кроме смены времен года, приносивших удушающую жару или обжигающие дожди. Дети вырастали и исчезали, отправляясь к звездам. На их место являлись другие, измученные люди, прибывшие издалека: мужчины и женщины с искалеченными телами, кричавшие во сне. Одни из них трудились; другие начинали работать, а потом просто останавливались; третьи даже не пытались, и их уводили надсмотрщики. Мальчик считал, что их забирали куда-то, где человек может спокойно стоять, глядя в пустоту, со слезами, наворачивающимися на глаза. По крайней мере, он надеялся на это, но особо не задумывался о подобных вещах. Ничто не оставалось неизменным, и нечто, важное вчера, совершенно не обязательно оказывалось таковым завтра.

Выросло ещё больше детей, окружавших мальчика, и ещё больше новых людей пришло на их место. Так он познакомился с Гекадией, обладательницей половины лица. Правую его сторону покрывали глубокие шрамы, а левой просто не было — женщина скрывала её под зёленой пластековой оболочкой. Плоть под маской напоминала жир, оставленный возле огня и растекшийся до самой кости. Мальчик увидел это однажды, когда Гекадия ударилась лбом о балку и пластековая личина соскочила. Он увидел, и женщина поняла это, но не закричала. Она просто ударила мальчика так сильно, что тот очнулся лишь несколько минут спустя, в луже собственной блевотины.

Однажды, когда Гекадия выхлебала кувшин дегтярного ликера, он задал ей половину вопроса, который держал при себе с момента прибытия первых «новичков».

— Откуда ты?

— Не отсюда.

— Но ты… ты ведь была где-то до того, как оказалась здесь?

— Я… служила Императору, — с этими словами женщина усмехнулась.

Точно так же Гекадия усмехалась, заслышав голоса проповедников, ходивших по улицам за стенами мастерской. Перекрывая лязгающий грохот, они всё время выкрикивали заученные лозунги. Мальчик не любил жрецов, но не сказать, чтобы терпеть не мог. Их проповеди были всего лишь дополнительным слоем шума, появлявшимся и исчезавшим.

— И где?

— Там, на Анаркосе, Хане II, Найзоне… Выбирай.

— Это всё… среди звёзд?

— Ага, — кивнула женщина.

— А что такое звёзды?

— Ты хочешь увидеть их? Хочешь узнать?

— Да.

— А сколько тебе лет?

Мальчик пожал плечами.

— Уже скоро ты увидишь звёзды, — Гекадия сделала большой глоток чёрного ликера. — Это я гарантирую.

Позже ушла и она — не проснулась однажды утром. Во время первого дневного обхода её тело увезли на тачке.

Впрочем, насчет мальчика Гекадия не ошиблась.

Он повзрослел, стал сильнее. Циклы работы, сна и поедания серой баланды стали такими же ритмами его жизни, как дыхание и сердцебиение. Молот в руке стал такой же частью юноши, как ожоги от искр на лице и сажа, затемнившая кожу. Он узнал достаточно, чтобы понять: когда люди исчезали, то отправлялись куда-то, где погибали на войне, поглощавшей каждое из подрастающих поколений. Юноша понимал, что однажды и сам отправится к звёздам, как и всё остальные. И, никогда не говоря об этом вслух, не облекая желание в слова, он хотел уйти.

Ведь, по крайней мере, тогда всё это закончилось бы.

III

Много ступеней ведет к молчанию — от рождения до смерти, от смерти до откровения.

Мы начинаем его, как создания, а не люди; создания, существование которых заключено в оболочку кривды. Мы носим ложь, словно чешую, поверх настоящей кожи. Наши голоса и мысли — неразборчивый шум сомнений, отчаяния и страха. Крепко вцепившись в соломинку надежды — то, что считаем своей душой — мы бесконечно бормочем, не понимая, что ни один издаваемый нами звук, ни единый оттенок наших мыслей не имеют значения.

Не знаю, все ли, кто служит Тому, Чей Голос Заглушает Все Остальные, стали его сынами так же, как я. Возможно, каждый прошёл собственный путь, а возможно, и нет.

Мое откровение началось в Комнате Голосов.

Меня притащили туда руки — руки и крючья. Швы стянули мне веки. Я хотел кричать, но железный шипастый язык не давал шевельнуться моему собственному и держал рот закрытым. Они протащили меня по теплому металлу и голой земле, а затем, наконец, вытащили кляп и ушли. Я остался лежать на холодном полированном камне.