Мария почувствовала, как горло сжимает от невыносимого предчувствия будущей беды. Прощаясь с Францией, она была уверена, что навсегда, теперь же ей явственно виделось, что и пребывание на этой земле закончится бедой…
Никакого замка или господского дома, пришлось ночевать у купца, и как ни старалась Мария сделать вид, что все прекрасно и печалиться нечему, фальшиво-веселый вид не обманул ее спутников. Оставшись со своими преданными четырьмя Мариями, она залилась слезами. Возвращение было куда больше похоже на изгнание! Пять прекрасных молодых женщин рыдали, жалея об утраченной прежней жизни. Мария Флеминг гладила волосы королевы, уговаривая:
– Все наладится, Ваше Величество. Вы построите новые великолепные замки, создадите двор, сюда приедут трубадуры, поэты, музыканты…
– Да, да! – заблестела глазами Мария Ситон. – В Эдинбурге будут прекрасные балы, им еще позавидует Европа!
– Вы думаете? – с робкой улыбкой спросила королева.
Теперь уверяли уже все. Стало казаться, что утром, как только спадет ночная мгла и рассеется туман, они увидят совсем другую картину, в которой будет яркое солнце, блеск нарядов встречающей свиты, радость, выражаемая по поводу ее появления.
– Конечно, Джеймс Стюарт просто не знает, что я прибыла, брат обязательно встретил бы меня с уважением.
Она сама в это поверила. Конечно, назавтра он примчится и объявит, что к торжественному въезду в Эдинбург все готово – на улицах уже развешены флаги, готовы оркестранты, счастливый прибытием своей королевы народ высыпал из домов…
Назавтра действительно примчался ее старший сводный брат Джеймс Стюарт, граф Меррей, но никакого торжества не получилось. Меррей, после смерти Марии де Гиз правивший Шотландией на правах регента, отнюдь не был рад появлению расфуфыренной сестрицы, пожелавшей после семнадцати лет безбедной и роскошной жизни во Франции посетить свою несчастную родину. Ему и в голову не приходило, что она останется в Шотландии надолго, кому нужна еще такая головная боль, как молодая красивая королева? И что бы не пожить во Франции, пока кто-то другой посватается?
Вид измученной нелегкой дорогой сестры отнюдь не прибавил графу восторга. Он прибыл всего с несколькими дворянами, вовсе не считая нужным организовывать торжественную встречу красотки, с которой (он уже это представлял) будет немало хлопот. Как в воду глядел.
Начались проблемы с невозможности вообще отправиться в Эдинбург. Корабль королевы, на котором везли ее лошадей и еще много что, был задержан англичанами под предлогом борьбы с пиратами. Ехать оказалось попросту не на чем! С трудом подобрав хоть каких-то кляч из местных конюшен, обливаясь слезами, дамы направились к новому месту жительства. Узнав, что Эдинбург отнюдь не увешен флагами и не устлан коврами к ее приезду, Мария решила поселиться в замке Холируд вне Эдинбурга. Ей показалось или брат действительно был доволен тем, что королева будет жить подальше от города?
Приема категорически не получилось, правда, вечером местные жители разложили костры и принялись играть на волынках, распевать песни всяк на свой лад, выкрикивать слова приветствия. Мария пыталась изобразить радость из-за этой какофонии, хотя у нее немедленно разболелась голова, а лицо норовило перекосить от презрения. Неужели здесь совсем не знакомы с утонченной музыкой и поэзией? Как она будет жить в этом диком краю невежд?!
И снова верные наперсницы убеждали, что все в ее руках, что двор будет создан, а музыканты приедут. Правда, на сей раз их слова не были столь горячи, первоначальную уверенность несколько остудила шотландская реальность.
Началась нелегкая жизнь в Эдинбурге.
Быстро выяснилось, что и для ее брата, регента Шотландии графа Меррея, и для статс-секретаря Мэйтленда Ледингтона наличие или отсутствие блеска двора и музыкантов было совершенно не главным. Они готовы позволить Марии заниматься подобными мелочами, если та не станет вмешиваться в дела самого правления. Но главным противником юной королевы стал главный протестант Шотландии проповедник Джон Нокс. Королева-католичка оказалась в окружении подданных-протестантов, и временами это грозило ей просто бунтами. Первый из них едва не возник, когда попытались провести мессу в ее личной холирудской часовне. Меррею с трудом удалось удержать толпу от разрушений и убийства священника. Мария с ужасом поняла, что не просто нелюбима в собственной стране, но временами и ненавистна.
Как ни пыталась взять себя в руки юная королева, не получалось, губы то и дело начинали дрожать, а на глаза наворачивались слезы. Некоторое время граф Меррей спокойно наблюдал за этой борьбой Марии с самой собой, наконец, ему надоело.
– Ваше Величество, не все так плохо, как вам кажется. Постарайтесь просто не вступать в споры с Джоном Ноксом и не вмешивайтесь в дела, которые могут решить и без вас. Живите жизнью двора, мечтайте, танцуйте, пойте… Здесь не Франция, но создать блестящий двор возможно. Почти блестящий, на такой у вас хватит средств. Найдется немало трубадуров, которые за ваши деньги воспоют вам славу. На эти развлечения мы средства выделим. Но не лезьте в политику и дела, умоляю вас.
Мария смотрела на брата, вытаращив глаза. Меррей разговаривал с королевой как с несмышленой девчонкой, вмешавшейся в занятия взрослых людей. Королева никак не ожидала столь откровенной отповеди. Хотелось накричать в ответ, пригрозить изгнанием, но даже она сообразила, что скорее будет наоборот. Мария ничего не могла без брата и Мэйтленда, а потому должна подчиняться их воле, а не подчинять своей. Это только пока – решила Мария, но совету Меррея создать двор последовала.
Еще тяжелее было время от времени слушать от Меррея рассказы о ненавистной ей английской королеве Елизавете. В Меррее удивительно сочетались настоящий патриотизм шотландца и желание дружить с Англией. А еще он терпеть не мог католические Испанию и Францию – как раз тех, кого обожала Мария. Словно желая досадить сестре, граф живописал, как во время коронации народ встречал Елизавету, как были украшены улицы, рады ее подданные…
– Это подчеркивает вашу вину, сэр, ведь вы не организовали столь же пышную встречу по прибытии мне, вашей королеве! – однажды не выдержала Мария.
– Народ Англии добровольно встречал и славил свою королеву, миледи, ту, которую признал таковой. Эту честь надо еще заслужить.
Это снова была оплеуха и довольно увесистая. Но возразить нечего, он только что сказал, что рыжеволосую красавицу Елизавету многие англичане знали в лицо, а кто из шотландцев знал прожившую почти всю жизнь в Париже Марию?