бутылки – во всем виноваты «они». Одна из самых замечательных легенд – ее пересказывали каждый год – звучала так: некий румын, напившись, заплыл слишком далеко на надувном матрасе и утонул – это озеро ему отомстило.
Агата почти год пребывала в бреду после того, как узнала, будто несколько мужчин, кажется албанцев, поджидают девочек у школы, воруют их, запихивают в автобус, отвозят неизвестно куда и продают в бордели. Всякий раз на выходе из школы она вытягивала шею и смотрела по сторонам, изучала каждый припаркованный фургончик и вглядывалась в каждое незнакомое лицо, спрашивала у меня:
– Это что за тип?
Когда я поинтересовалась у Антонии, есть ли в этих рассказах хоть доля правды, стоит ли нам опасаться, она ответила, что это брехня и если мы дальше будем трястись и шарахаться от призраков, то вырастем трусихами, не научимся противостоять подлинным угрозам и справляться с настоящими трудностями.
Может, так оно и было, мы, девочки, постоянно подпитывали собственные страхи, преувеличивали их, обсуждая произошедшее по всей Италии: похищения, мольбы убитых горем родителей, найденные посреди промзоны трупы девушек, худые бледные ляжки проституток, которые стоят вдоль дороги и вынуждены заманивать проезжающих мимо водителей, фургоны, что мы видели на окраинах города – там, как подсказывало наше воображение, гнездились все преступления и пороки.
Я перенимаю чужие страхи, если в том есть необходимость, и увидев, что мои подруги изводят себя из-за пустяков, вздрагивают от каждой насмешки, каждой фразы на ломаном итальянском, от косых взглядов на улице, я, подражая им, стараюсь не отвечать, делю людей на чужих и своих, решаю, кто заслуживает внимания, а кто нет.
Несколько лет жизни в Ангвилларе – и местные уже знают, кто мы такие, мы принадлежим этому городу, с нами здороваются, мы отмылись от прошлого, на теле и лице остается несколько пятен: потасовка с участием Мариано, Карлотта, которая наложила на себя руки, добытый стрельбой в тире медведь, – в остальном о нас не сплетничают.
С высоты своего нового положения, поднявшись на одну крохотную ступеньку, я обретаю счастье, я рада, что могу – из этой точки – определять, как близко подпускать людей, следить, чтобы никто не забыл о различиях.
Пускай остальные идут ко дну, пусть им приписывают воображаемую, несуществующую вину, главное – чтобы я осталась там же, где и сейчас, чтобы я выплыла наружу и держалась на поверхности.
* * *
Зимой по вечерам работает только одно кафе, на площади перед молом, пару лет назад у него сменились хозяева, семья, которая приобрела заведение, перестроила его, старые пластиковые столы убрали и заменили на современную немного угловатую мебель, оконные рамы перекрасили, в зале появился телевизор, закупили специальные аппараты, чтобы делать мороженое. Поначалу с хозяевами, хоть они и были из местных, все держались настороженно, издалека наблюдали за нововведениями, теперь же печальные дни, когда кафе подолгу простаивало без посетителей, позади, там всегда полно народу, особенно по выходным, владельцы победили в силу своего упорства и волею обстоятельств.
Сегодня вечер субботы, я сижу во внутреннем зале, но не снимаю куртку, руки заледенели, потому что я ехала на мопеде; я только накрасила ресницы тушью и забыла выделить глаза черными тенями, поэтому чувствую себя голой, если меня осмеют – так и надо.
Ирис повздорила с матерью, и ее не пустили гулять, мы сидим впятером: я, Дафна, Рамона, Медведь и Грек. Я потягиваю газировку, они – бутылочное пиво, и вот заходят несколько парней, знакомых Медведя, и принимаются обсуждать воскресную игру местной футбольной команды «Сабация». У нас всего две, первая для тех, кто и правда умеет играть, они даже вышли в любительскую лигу «Эччеленца»; вторая, за которую играет и Медведь, – для неумех, задир, кривоногих, отщепенцев. В воскресном матче они проиграли, и после финального свистка в раздевалке капитан отомстил вратарю – нарочно прищемил ему руку дверцей шкафчика, и кто-то из команды держал парня, пока главный открывал и с силой закрывал дверцу раз за разом, так что переломал бедняге все пальцы.
Разговор мне быстро надоедает, чужие беды меня не заботят, вполне хватает своих, они переполняют меня и бьются внутри, я встаю из-за стола, говорю, пойду прогуляюсь, отказываюсь, когда Рамона и Дафна предлагают составить компанию.
Я засовываю руки в карманы, натягиваю капюшон куртки, меня окутывает холодный и влажный озерный воздух, я смотрю наверх и различаю огни, что освещают Коллегиальную церковь – она возвышается над старым городом. Я нечасто прихожу туда, потому что на велосипеде не доехать: подъемы слишком крутые, брусчатка скользкая и неровная, того гляди упадешь на землю и покатишься кубарем.
Дойдя до старого квартала, я взбираюсь по длинной каменной лестнице, она поднимается от так называемой Прачечной площади к вершине холма, к зданию муниципалитета и дому, где раньше была библиотека. В окнах ратуши не горит свет, слышно, как размеренно рокочет вода в фонтане, на котором изображены два угря – герб аристократического рода, якобы происходившего из нашего города, – я тяжело дышу, вокруг никого, кафе закрыты, и табачный киоск тоже, поэтому я следую за направлением огней, заполонивших фасад церкви.
Поднимаясь, я думаю – такой же путь проходят невесты, все девушки, что мечтают выйти замуж, мечтают провести церемонию в верхней части города, в старой церкви; но для этого нужно пройти по улочкам и переулкам в туфлях на шпильках, сколько раз они падали, получали вывих лодыжки, а их престарелые родственники бредут по солнцепеку и на полпути готовы потерять сознание.
Я вдруг замечаю, что из-за поворота появляется кот-альбинос, внимательно разглядываю его – вижу облезлые и ободранные по краям розоватые уши, красные глаза, в которых отражается свет фонарей, ослепительно-белую шерстку, он похож на призрака; я иду за ним, отклоняясь от намеченного маршрута, снова спускаюсь вниз по улице между домами, во многих окнах уже не горит свет, белье сняли с веревок, так как вечером гремел гром, кот то бежит, то останавливается, снова бежит, снова останавливается, кажется, он глядит на меня из темноты. Я терпеливо иду за котом, ускоряя шаг, чтобы не потерять животное из виду, прохожу мимо лестницы, увитой лозой, мимо фигурки Богоматери в нише на стене дома, стараюсь не задевать цветочные горшки у входной двери, не споткнуться о стулья – старики любят посидеть на них перед домом, – все глубже погружаюсь во чрево города, в его мрачные, древние внутренности, слышу голоса, шепот, что раздается за закрытыми ставнями, из трещин в камне сочится затхлый запах подвала. Кот бежит и скачет по ступеням, беззвучно движется на фоне городского вида, похожего на