упиваются смертью, высасывают из нее все, даже последние следы достоинства, люди толпятся на поминках, а потом хвастаются, что побывали там, оплакивают тех, кто им безразличен. Они приходили ко мне – по десять, двадцать, тридцать человек за раз, – спрашивали, как так, спрашивали, как я себя чувствую. Я отвечала, что чувствую себя отлично, просто прекрасно и ничего не знаю.
Призрак Карлотты теперь висит у меня над головой, как дамоклов меч, как топор палача, приходит ко мне во снах, хочет поведать о своих секретах, но потом ее голос затихает, и она превращается в черного монстра, гарпию, глубокий колодец. Карлотта утопила в себе все секреты – мнимые, настоящие, никем не услышанные.
– Но вы же раньше дружили? Думаю, тебе пришлось нелегко… Почему ты ничего не сказала мне по телефону? Нужно было рассказать.
– А что рассказывать? Она умерла, покончила с собой, я здесь ни при чем.
– Я знаю, что ты ни при чем, ну и?
– Пошли за стол, – говорю я, внезапно бросая возиться с расческой. – Я даже заставила Антонию приготовить жаркое, уже несколько недель убила на подготовку к Рождеству, пожалуйста, давай не будем по сотому разу обсуждать мертвую девчонку?
Я чувствую, что мой тон становится все более язвительным, а пальцы лихорадочно прилизывают и без того гладко лежащие пряди волос, я надеваю ободок, припасенный для торжественных случаев, поворачиваюсь к брату и гляжу ему в лицо.
Мариано отлично умеет считывать эмоции, он всегда угадывал, что стоит за моими перепадами настроения, за упущенными возможностями, но за то недолгое время, что мы провели в разлуке, я стала для него загадкой, брат пристально смотрит на меня, потирает подбородок, привстает на цыпочки, я вижу в его глазах желание вскрыть меня, от шеи до живота, посмотреть, что там внутри. Я бы сама могла рассказать ему, что там, ведь кое-кто однажды уже догадался – у меня в животе одни только камни.
– Я тебя не понимаю. – Этими словами он пытается узнать, что происходит, что осталось от меня прежней, что я изжила в себе, почему я не избавляюсь от ненужных вещей, от безделушек, почему не плачу, не стенаю, не горюю, не надорвалось ли внутри меня что-нибудь.
Я обгоняю его и открываю дверь, слышно, как мать хлопочет на кухне, стол накрыт, гирлянды включены, моя рождественская елка, она же ветка, выглядит не самым элегантным образом, но хоть так, напоминает о себе и о том, что сегодня особый день и каждый из нас должен постараться, чтобы этот вечер и дальше оставался праздничным.
Бабушка низкого роста, тощая, но шустрая и придирчивая, она по пятам следует за матерью, наблюдает за каждым движением, проверяет, что та делает: какую сковороду выбрала, добавила ли соль, в каком порядке положила специи, какую посуду поставила на стол. Бабушка говорит, что уже несколько лет не красит волосы, считает это пустой тратой денег, хотя она еще молодая для бабушки; да и все мы – я и близнецы, мать и Мариано – молоды снаружи, но внутри, под кожей, тайно храним свою старость, и не одну, несколько долгих жизней. Я думаю, что бабушка перестала закрашивать седину, когда Мариано поселился у нее: она не хочет, чтобы люди принимали ее за мать.
– Пап! – громко зову я, отбираю у Майкла игрушечную крысу, говорю ему садиться за стол, то же самое повторяю для всех, зажигаю красную свечу в центре, фитиль прогорает, я смотрю на собравшихся за столом: мы до того отвыкли от встреч, что, кажется, места совсем мало, стулья скрипят.
У отца такой вид, будто он вот-вот расплачется, как у человека, который причитает и всхлипывает: приезд Мариано выбил его из колеи, усилил его страхи – он боится, что опять настанет миг, когда брат снова покинет дом. Они переглядываются как не отец и не сын, так трогательно, что даже не по себе, за ними стоит чувство, о котором они не могут сказать друг другу, которое не сумеют выразить словами.
– Так, за стол, смотрите, сколько всего, – подгоняет нас бабушка.
Они с матерью раскладывают по тарелкам запеченную в духовке пасту, советуют не налегать на первое, ведь потом будет жаркое с картошкой, а еще сыр и сладости, все как положено.
Наше Рождество длится полчаса и заканчивается, едва успев начаться.
* * *
– Что значит не собираешься голосовать? – спрашивает мать.
Она только что прикончила свою порцию жаркого – попросила бабушку положить поменьше, потому что от нервов у нее возникла тяжесть в животе, как будто камень проглотила.
– То и значит, не собираюсь, а какой смысл? – отвечает Мариано.
Застольная беседа стремительно меняет направление: уже никому нет дела до моих отличных оценок, бабушкиных компаньонов по канасте [[2]], проблем с электропроводкой в школе близнецов, желания отца выбросить все старые галстуки, даже тот, что в красно-зеленую полоску, его отец надевал на свадьбу.
– Право голосовать – привилегия, – отрезает Антония, она уже на взводе, и я вижу, как она скрежещет зубами, будто пережевывает что-то, но во рту у нее пусто.
Майкл говорит:
– Можно не доедать картошку? В меня уже не лезет.
– Да для тебя все привилегия, ты всю жизнь это твердишь. В наши дни голосовать нет смысла, и вообще, за кого мне голосовать? – Мариано жует с приоткрытым ртом, и мясной соус стекает по подбородку, сочится из уголка губ.
– За левых, – шипит на него Антония, замахиваясь на меня, как будто собирается ударить по руке. – А ну сядь нормально, ты за столом не одна.
Я прижимаю локти к торсу и внимательно смотрю на коробку с рождественским куличом, думаю – наверное, стоит встать и распаковать его, насыпать сахарную пудру в пакет, отвлечь остальных, что я и делаю, поднимаюсь из-за стола, по дороге ставлю тарелку в раковину.
– Ты куда? Мы еще с мясом не закончили. – Мать бросает взгляд на Массимо, как бы призывая его навести порядок, но отец и не шевелится, он уже все доел минут пятнадцать назад.
Майкл упорствует:
– Можно не доедать?
– А кто у нас левые? – снова спрашивает Мариано.
– Ну есть же кто-то, сходи на избирательный участок и проверь, ищи Партию коммунистического возрождения. Ты сядешь уже? – Антония бросается словами то в меня, то в брата, они отскакивают, как мячик для пинг-понга от стола, я же принимаюсь распаковывать кулич, чтобы отвлечь мать. Может, если я пущусь в пляс или прочитаю стихотворение, мне удастся их одурачить и все успокоятся, снова приспособятся друг к другу и станут более терпимыми?
– Да нет больше никаких левых, ма. Знаешь,