новоявленый бивуак изгнанников – этак они до вечера просидят! – и рассвирепел:
– В нагайки их, мать-перемать! Поднять сволочей!
Якунин и Пырьев принялись стегать спины, плечи, головы сидящих, не выбирая, мужчины это, женщины или дети.
Пыль, камни… крики, слёзы… кровь, кровь!..
Шабанов спрыгнул на землю, схватил валявшуюся на обочине увесистую палку с необрезанными острыми сучками и со всей силы врезал ею по шее ближайшему китайцу. Тот, не издав ни звука, упал лицом в пыль, из разорванной сучком шеи фонтанчиком выбрызнула кровь, потом потекла ровной струёй, сворачивая пыль в комочки.
Закричала сидевшая рядом женщина, заплакали двое ребятишек. Но Шабанов, выпучив остекленелые глаза, бил налево и направо, бил… бил… бил… Несчастные от него начали шарахаться, а затем и подниматься, но никто не попытался вырвать палку.
Новобранцы и добровольцы, поначалу бившие лишь для порядка, постепенно входили во вкус, лупили со всей силы, стервенели от этого и орали: «Встать, сволочи! Становись! Шагай, шагай!»
Постепенно поднялась вся колонна, кроме нескольких человек, оставшихся лежать ничком. Они были мертвы.
Подгоняемые палками и казачьими нагайками, люди снова двинулись вперёд, к неизвестности. И то тут, то там начали падать. Взрослые – мужчины, женщины, старики. Дети не падали. Вернее сказать, им не давали упасть, подхватывали на руки и несли. Порою даже не родители, а просто идущие рядом.
Тех, кто падал, вначале пытались поднять избиением, но это не помогало. Шабанов крутился вдоль колонны, а вернее, бесформенной толпы несчастных, матерился, сам сёк нагайкой кого ни попадя, но скоро ему это надоело. Подняв лошадь на дыбы возле толпящихся над очередными упавшими новобранцев с топорами, он бешено заорал, брызгая слюной:
– Руби! Руби этих сволочей, не жалея!
Новобранцы шарахнулись от него, как от чумного, бросая топоры. Однако нашлись среди зевак добровольцы – похватав американские орудия дровосеков, они принялись за мясницкую работу.
В тяжёлом от жары воздухе запахло большой кровью.
– Кузьма-а-а!.. Арина-а-а!..
Калитка распахнулась так, будто в створку ударили кулаком, и в проёме возникла худенькая фигура Татьяны Михайловны. Обычно аккуратно прибранная, с чёрным (после гибели мужа) платочком на седой голове, она предстала перед Саяпиными, выскочившими на крыльцо, растрёпанной и простоволосой. В отчаянии раскинув руки, сделала несколько шагов и упала в траву-мураву, ровным ковром покрывающую двор. Дед Кузьма и Арина бросились её поднимать, а Еленка по кивку матери проворно закрыла калитку.
Бабушку Таню усадили на скамью в тени клёна, Еленка принесла воды. Кузьма и Арина терпеливо ждали, пока бабушка попьёт и успокоится. Но она сделала лишь два глотка, уронила кружку и, запрокинув голову, простонала:
– Куды же ты смотришь, Господи-и-и!..
– Да чё стряслось, маманя? – тряхнула её за плечо Арина.
– Бежите сами глядите… сами… Силов нет сказывать… Господи, чё творится… чё творится!..
– Куды бежать, Татьяна? – прогудел Кузьма. – Бежко говори, не тяни!
– Китайцев погнали… в Верхне-Благовещенский… Ваны там, и Сюймин, и ребятки… Говорят, на ту сторону отправят… Бьют их!
Ни слова больше не говоря, Кузьма пошёл в дом, надел форменную рубаху с подъесаульскими погонами, штаны с жёлтыми лампасами, подготовил ремень с шашкой и, присев на табуретку, взялся за сапоги, однако вошла Арина и остановила экипировку:
– Ты чё надумал, папаша? Одной шашкой войну остановить? Китайцев без приказа никто бы не погнал, а коли по приказу – не тебе его отменять. Ванов, конечно, жаль, но чё делать-то?!
Кузьма всё же надел сапоги и встал.
– Пойду гляну. Вдруг чем-нито помогу.
– Деда, я с тобой, – высунулась из сеней Еленка.
– Нечего тебе там делать, – сурово сказала мать.
– Ну, ма-а-м…
– Я непонятно сказала? Марш на кухню, собирай окроху. Дед вернётся – обедать будем.
…Кузьма вышел к дороге и остановился, не веря своим глазам. Сердце на мгновение замерло, словно уколотое, а потом застучало часто-часто. Спину ополоснуло холодным липким потом. Но Кузьму потрясли не разбросанные по обочинам узлы и отдельные вещи, в которых копошились мародёры, выбирая что получше, а человеческие останки возле этих узлов. Именно останки, потому что назвать порубленные тела просто трупами он бы не смог. Их было много, очень много, но даже если был бы всего один – и тот кричал бы, вопил о чудовищном убийстве ни в чём не повинного безоружного человека. Кузьма почти всю свою жизнь, начиная с записи в казаки из горнозаводских рабочих, видел смерть, что называется, в лицо – терял товарищей в боях с англичанами и французами, в схватках с контрабандистами и хунхузами; бывал на волосок от гибели и сам убивал, стреляя и рубясь шашкой против маньчжурского меча, но никогда бы не поднял руку на слабого и беззащитного. Он думал, что все русские такие же, как он, но сейчас глядел на равнодушных мародёров, пинающих между делом подвернувшуюся отрубленную руку или ногу, и думал: «Господи Боже, неужто я с ними одной крови?» Пожалел, что послушал Арину и оставил шашку – она бы сейчас ох как пригодилась! – и пошёл к стервятникам.
– Вы что же творите, варначьё?! Что ж вы Расею-матушку позорите?!
Он схватил первого попавшегося, явно пристанского грузчика, за ворот рубахи-косоворотки. Тот вывернулся, рубаха затрещала, и Кузьма невольно его выпустил. Грузчик отступил на шаг, коротко двинул рукой, и тяжёлый, как кувалда, кулак врубился Кузьме между рёбер. Перехватило дыхание, дед пошатнулся, но устоял. Грузчик больше бить не стал, поглядел удивлённо:
– Крепок, однако. Шёл бы ты, говнушка[28], отцеда. – И вдруг насторожился, приложил к уху широкую ладонь. – Никак стреляют? Да-а! Каюк косыгам!
Издалека, и верно, донеслись щелчки выстрелов. И шум, похожий на крики множества людей.
Кузьма ещё подышал маленько, приходя в себя, и побрёл по дороге в сторону посёлка. Быстрей не мог: после удара в груди что-то хлюпало, и ноги подгибались. По-хорошему, надо бы вернуться, но Кузьма не мог себя заставить: он должен, должен всё увидеть до конца. Ежели не смог защитить друзей, то хотя бы осенить Божьим знамением их последний путь. И неважно, что нехристи, – среди них новокрещёная Евсевия, может, Бог её спасёт, а с ней и кого другого…
Крики и выстрелы становились громче. Кузьма подумал, что идти совсем недалеко, что вот-вот, за ближайшим поворотом, ему откроется картина страшного… нет не Суда, а Беспредела. Страшного Беспредела!
Он дошёл и ему открылось.
Низкий, пологий берег Амура усыпан мёртвыми телами китайцев. Одни застрелены, другие зарублены, у третьих дубинами раскроены головы… А по краю – те, чьими руками совершено это сатанинское деяние, – казаки с винтовками, новобранцы с топорами, обыватели-добровольцы с дубинами…
Внутри у деда всё заледенело. Он