Читать интересную книгу Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века - Елена Никулина

Награда показалась Ушакову даже слишком щедрой – он особо докладывал императрице, что деньги лучше выдавать не сразу, а «погодно», ибо подьячий «к пьянству и мотовству склонен»: «ежели сразу все пропьет, то милость не так чювственно помнить будет». И ведь прав оказался Андрей Иванович: пьяный доносчик явился в Сенат, стал там куражиться и грозил всех разоблачить. В застенке, естественно, скандалист вспомнить ничего не смог, но в уважение прежних заслуг от наказания был освобожден и назначен секретарем в Сибирский приказ.[283] Правда, занимал он этот пост недолго – после воцарения Елизаветы был отставлен от должности за «непорядочные и противные указам поступки» и пьянство.

Повезло холопам опальной княгини Аграфены Волконской – сестры будущего канцлера, а в 1727 году молодого дипломата Алексея Бестужева-Рюмина. Беспокойная дама и кружок ее друзей (куда входили «арап Петра Великого» Абрам Ганнибал и член Военной коллегии Егор Пашков) находились на подозрении у всесильного в ту пору Меншикова, и Волконскую сослали в деревню. Опальная княгиня не угомонилась: из ссылки через знакомых выясняла, кто сейчас находится при дворе в «кредите» и с кем следует «искать дружбы»; радовалась «падению» Меншикова и рассчитывала, что в новое царствование фортуна повернется лицом ко «всем верным его императорскому величеству». Но первая же попытка Волконской и ее друзей собраться для обсуждения придворных дел в подмосковном Тушине оказалась последней. Брат княгининой горничной донес о переписке и собрании «оппозиционеров». Итогом следствия, обвинившего молодых честолюбцев в том, что «они все делали партии и искали при дворе его императорского величества для собственной своей пользы делать интриги и теми интригами причинить беспокойство», стала ссылка княгини Волконской в монастырь, а ее единомышленников – на службу в провинциальные города и в Иран.[284] Власти не забыли и про доносчиков. Трое дворовых были в мае 1728 года представлены министрам Верховного тайного совета, получили по 20 рублей и освобождены от крепостной зависимости с пользой для государства – отправлены на военную службу: двое – рядовыми, а главный доносчик Иван Зайцев был пожалован в капралы.[285]

Однако, как известно, не в деньгах счастье; да и казенные средства старались экономить, поэтому часто награждали по-другому. Крепостных доносчиков отпускали на волю – не только в качестве поощрения, но и для предотвращения расправы над ними ответчика-помещика, его родственников и слуг. Так, в 1755 году в докладе императрице о крепостных, «доведших» на помещицу Зотову, Тайная канцелярия предложила, «дабы им от наследников оной вдовы Зотовой не было впредь какого мщения ‹…›, отпустить с женами, с детьми на волю, дав пашпорты, где жить пожелают». В тех случаях, когда изветчик боялся мести родственников оговоренного им человека, ему выдавали охранную грамоту.[286]

Солдат Кексгольмского полка Прохор Якунин в 1734 году объявил «слово и дело» на собрата-рядового Ивана Лощило – якобы тот, пока доносчик молился «о здравии ее императорского величества», «по-соромски» брякнул: «Она де гребетца (так в документах нецензурные слова заменяли созвучными. – И. К., Е. Н.) ‹…› и водитца з боярами за руки». Лощило было «заперся», но после трех «подъемов» на дыбе сознался, что источником непристойной информации являлся дворовый человек майора Егора Милюкова, который к тому же говорил, что его хозяин был в ссоре с Ушаковым и терпел нападения «генерала Бирона» – брата фаворита императрицы. Слуга Федор Фокин сослался на других «людей»; те, в конце концов, выдали самого майора. Тот якобы желал попасть в милость к императрице, но попытка оказалась неудачной: «Вечер я был пьян и вошел было я к государыне в спальню, и государыня была тогда раздевшись в одной сорочке и увидя де государыня сожелела ево, что он пьян, и приказала ево из спальни вывесть». Кажется, майор искренне горевал только о том, что сильно перебрал, прежде чем ввалился в царскую спальню, – а то бы, глядишь, государыня выставить его не приказала.

Так обычная раскрутка дела вывела следователей на высокопоставленного преступника. Наверное, поэтому доносчику повезло: он был награжден 20 рублями и производством из рядовых сразу в сержанты, а после получения отставки до конца жизни помещен в монастырь «на пропитание».[287] Следствие же по доносу рядового Владимирского полка Льва Дулова о произнесении его сослуживцем Зотом Щербаковым в 1723 году очередных «непристойных слов» дальше не пошло; Щербаков отправился на каторгу, а Дулов получил только 10 рублей и был произведен в капралы.[288]

Кронштадтским канцеляристам Ярцеву и Ундоровскому те же 10 рублей достались в 1728 году с большими переживаниями. Они информировали власти о «непристойных словах» капитан-поручика флота Ивана Казанцева; но офицер оказался крепким орешком – поначалу всё отрицал, повинился только со второй пытки и отправился в Сибирь. Всё это время чувствительные канцеляристы провели в заточении под угрозой пытки в случае, если бы объект доноса не дал признательных показаний. После пережитого стресса награда уже не радовала – в челобитной доносчики сетовали, что «по отрицательству помянутого Казанцова содержались в великом страхе и, хотя свободны и учинились, однако ж в прежнее состояние и память придти не могут», и потому просили увеличить награду в компенсацию за перенесенные моральные страдания.[289]

Крестьянину Матвею Бочарову из вотчины Троице-Сергиева монастыря и того не досталось. Когда в ноябре 1722 года Бочаров оказался несостоятельным должником по иску англичан Раша и Салмана и сидел в «колодничьей избе» при Синодальной канцелярии с перспективой отправиться на галеры, он объявил «его императорского величества дело» о «непристойных словах» сидевшего с ним вместе колодника – попа Ильи Тарутина. Содержания его обвинений мы не знаем – известно лишь, что по следствию в Тайной канцелярии донос был признан «правым». Но получить награду крестьянину не удалось – его передали обратно в Синод с ехидной резолюцией: доносителя надлежало «учинить свободна, ибо по ево доносу явилась истина, и та свобода вменяется ему вместо награждения». Тут за него вступилось духовное ведомство, направив в Тайную канцелярию бумагу с просьбой о награде; синодальных чиновников волновала не судьба мужика, а возможность этими деньгами расплатиться с иностранными заимодавцами. Но не тут-то было – Толстой и Ушаков платить категорически отказались; незадачливый доносчик остался под стражей без всякой надежды на расплату за взятые в долг товары.[290]

«Сего октября 16 числа 1740 году капитан Петр Михайлов сын Калачов, который мне по родству двоюродный дядя, помянутого числа посылал ко мне человека своего, Егора Акинфиева, звать меня к себе обедать» – так начинался пространный донос, в котором рядовой преображенец Василий Кудаев подробнейшим образом описал, как его родственник желал попасть к цесаревне Елизавете и убедить ее «принять» российский престол: «Вся наша Россия разорилась, что со стороны владеют!» Распалившийся ветеран помянул еще одного – голштинского – потомка Петра I и вошел в такой раж, что Кудаев даже не решился воспроизвести его речи в доносе: «Калачов многие богомерзкие слова говорил; уже я, нижайший, не помню – во мне все уды (члены. – И. К., Е. Н.) тряслись». Не надеясь на собственную память, доносчик в конце подстраховался: «И больше не упомню, что писать, а ежели и припамятую, то по присяжной должности готов и говорить и умереть в том». За верноподданническое рвение солдат был произведен в капралы и получил «на бедность» 50 рублей; его дядя отправился на Камчатку, а по возвращении вновь угодил в Тайную канцелярию.[291]

В 1793 году очень повезло доносчику Осипу Малевинскому. Грамотный крепостной являлся членом основанного просветителем Федором Кречетовым «Общества благодействования», но не оценил идей его основателя и подал донос с их подробным перечислением: «Он, негодуя на необузданность власти, восстав на злоупотребления, возвращает права народу, довольно уже слышно народного ропота на неправосудие, и не возжечь бы попустительством еще большего пламени». Кречетов произносил «непристойные слова» в адрес властей, начиная с самой императрицы Екатерины II: «Она де павшая на роскошь и в распутную жизнь, а не знающая в правлении престолом, и управляют им наемники, потому недостойная престола и удобно будет и лишить ее оного, как убийцу». Помимо оскорбления «высочайшей чести императорского величества, також и высочайших наследников ‹…› и весь Сенат ругал, яко воры и разбойники, и сама же потакает им и делает заодно. И так все то чинил он, Федор Кречетов, великую противность к святым церквам, яко идолослужение производил и называл всех правоверных идолопоклонниками. И пророчествует к величайшему бунту такому, которого еще не бывало». Он намеревался уничтожить княжеские и дворянские титулы, предрекал восстание народа в России, которое могло «разрушить все власти в мгновение ока», обвинял правительство в разврате, а подданных в низкопоклонстве: «Сочинители же ослепляют пышными одами, что настал де золотой век, а мерзкое духовенство в храмах лицемерит и льстит, из пышных слов составляя поучения, а потом, гладя усы и бороды, отходят в свои кельи и там упиваются в роскоши и изобилии своего богатства, взятого от пота и крови ближнего». Малевинский обрел свободу – не в результате осуществления плана преобразований, а благодаря доносу: получил вольную и 200 рублей в придачу. Кречетова же заточили в Шлиссельбург, где он проводил время за чтением церковных книг.[292]