Дела Тайной канцелярии сохранили имена всего нескольких человек, принципиально не желавших доносить. Одним из них был граф Платон Иванович Мусин-Пушкин – представитель древнего рода, высокопоставленный чиновник (президент Коммерц-коллегии) и «конфидент» Артемия Волынского. Привлеченный по делу последнего, граф вначале заявил, что ничего «не упомнит», но в процессе следствия признал, что кабинет-министр позволял себе критические высказывания: «его высококняжеская светлость владеющей герцог Курляндской в сем государстве правит, и чрез правление де его светлости в государстве нашем худо происходит», «великие денежные расходы стали и роскоши в платье, и в государстве бедность стала, а государыня во всем ему волю дала, а сама ничего не смотрит». Однако на прямой вопрос следователей: почему же не донес? – граф Платон заявил, что не хотел «быть доводчиком», и даже продолжал заезжать к уже опальному и находившемуся под домашним арестом Волынскому «для посещения в болезни». Держался граф стойко и, только узнав о признаниях самого Волынского (Мусин-Пушкин их не ожидал и не мог скрыть удивления), подтвердил свое участие в беседах, затрагивавших честь императорской фамилии: о попытке Бирона женить своего сына на племяннице императрицы Анне Леопольдовне.[277] Этот эпизод стал одним из главных аргументов обвинения. В остальном протоколы допросов Мусина-Пушкина выглядят едва ли не самыми «скучными» по сравнению с «делами» его товарищей по несчастью. Они-то как раз участвовали в разработке проекта Волынского и осмеливались критиковать Бирона; граф Платон неизменно заверял следователей, что собственных «рассуждений» у него не было, а с Волынским не спорил «из угождения» ему, но «такой злости в себе самом не имел».
Граф Мусин-Пушкин своим заявлением о нежелании доносить отстаивал нарождавшуюся корпоративную дворянскую честь. Другие же недоносители могли руководствоваться простым человеческим сочувствием. В 1737 году камерир Монетной канцелярии Филипп Беликов обвинил коллег в разных непристойных речах в адрес государыни, но, как оказалось, и сам таковые произносил. На вопрос, почему же сослуживцы на Беликова не донесли, канцелярский секретарь Яков Алексеев ответил: «Не доносил того ради: как я его, Беликова, от себя проводил, то впал в великое размышление и думал, чтоб донесть, но потом уже, знатно за грехи мои к наказанию, паки мне о том и думать запретило. И пришед в то рассуждение, что он сказал объявленную речь тихо, может быть не об ином ли он о чем думал тогда. К тому, рассуждая присловицу, которая в народе употребляетца – „сабака де и на владыку лает“, и так оставил на волю Божию».[278] То есть секретарь даже думал о доносе на приятеля; но потом внутренний голос «запретил» ему и помог найти оправдание: и говорил человек «тихо», и думал не о том, да и греха-то особого нет. Так чиновник и уговорил себя не доносить.
В государстве, где подавляющая часть подданных не владела пером, доносы писали редко; обычной практикой было их сказывание в ближайшем казенном учреждении. Кроме неграмотности, была и еще одна причина, по которой доносчики предпочитали делать публичные заявления о государственном преступлении: властям утаить их было гораздо труднее, чем письменный донос. Местные небезгрешные администраторы сознавали угрозу, исходившую от челобитных, и умели блокировать действия доносителей, веривших в силу «бумаги».
Показательной в этом смысле является история богатого купца, не последнего человека в уездном Цивильске Филиппа Толмачева. На форменный донос по некоему «цивильских купцов делу» казанский губернатор Греков ответил его автору «розыском», по которому тот был арестован и наказан кнутом. Жалобщик констатировал, что даже после освобождения «состоит в подозрении и в купечество вступить не может», а все потому, что губернатор об этом деле в Петербург «доносил утаенно». Наученный горьким опытом, Толмачев следующий донос, содержавший в том числе и обвинения в адрес самого губернатора по всем трем «пунктам», отправил в Петербург. Не доверяя почте, он воспользовался посредничеством казанского купца Петра Логинова, из чьих рук «прошение» было передано его знакомому – обер-прокурору Синода Львову, а уже Львов отдал его генерал-прокурору Сената. В августе 1755 года дело слушалось в Сенате; Толмачев добился своего – его решено было взять под стражу и доставить в Тайную канцелярию.[279]
Тех, кто наотрез отказывался сообщать что-либо местному начальству, доставляли в Москву и Петербург со всех концов страны. В Тайной канцелярии они рассказывали о своих подозрениях – в основном об оскорблениях царского имени, как правило, необоснованных или недоказуемых (около половины заявлений такого рода признавались ложными). К тому же доказать факт преступления при упорном запирательстве подозреваемых и отсутствии свидетелей было невозможно.
Пожалуй, чаще других доносили всевозможные «сидельцы» и колодники: в XVIII веке в России почти всякое государственное учреждение любого уровня имело собственную тюрьму, где люди в ожидании суда томились месяцами и годами. Стремление вырваться из неволи провоцировало истинные и ложные доносы на товарищей по несчастью, имевших неосторожность рассказать занятную байку или сболтнуть лишнее; внимательные слушатели всегда могли найти противогосударственный умысел. Едва ли имел преступные намерения молодой крестьянский парень Ваня Алексеев, сидевший в 1729 году на «тюремном дворе» в Переславле-Залесском, когда пожаловался на судьбу: «Государь де нынешний глуп; молодых де нас робят ис тюрмы не вынимает и в салдаты не берет»;[280] пожизненная солдатская служба казалась молодцу много лучше его арестантского положения. После доноса соседа-колодника парню пришлось отвечать и за невольное оскорбление величества.
Но случалось, что перемена придворной «конъектуры» делала вчерашнего государственного преступника невинно претерпевшим страдальцем и позволяла ему, в свою очередь, попросить о награде и очернить доносителя. В короткое царствование Ивана Антоновича солдат 4-й роты Преображенского полка Василий Бурый по доносу сослуживца угодил в Тайную канцелярию за высказанное сожаление по поводу того, что Елизавету несправедливо «отрешили от российского престола». Его не успели сослать, как произошел новый дворцовый переворот. Освобожденный из застенка солдат подал императрице челобитную с описанием своего подвига и страданий: «И во время того нашего дозорного хождения усмотрено как мною, так и прочими, бывшими тогда в обходе дозорными, на небе явление. И, усмотря то явление, я, нижайший, оному фурьеру Всеволодскому сказал тако: „Каково является на небеси, тако творится и на земли“. И напротив того, мне помянутой Всеволодской объявил, что де ныне уже швед на Россию воинство подымает. На которые его, Всеволодского, мне объявленные слова я, вопреки ему, объявлял, что может быть оной швед восстает войной за едину правду того для, что ваше императорское величество тогда были отставлены от вседражайшего по наследству вашему всероссийской империи престола самодержавству, что ныне во всенародную радость превратилось. На что оной Всеволодской мне злобою объявил: „Врешь де ты, дурак“„. После таких размышлений о пользе вражеского вторжения Бурый был схвачен по доносу напарника по караулу. Но с воцарением Елизаветы он намеревался взять реванш и просил «за праведное слово, чему ныне вся Российская империя радуется, всемилостивейше вашей императорского величества матернею милостию меня, нижайшего, награждением не оставить“.[281] Надежды Василия оправдались: его преданность была вознаграждена, «матерняя милость» последовала – солдатик был произведен в чин фурьера.
«По ево доносу явилась истина» (трудное счастье доносчика)
Если донос был передан вовремя, то есть его автору не пришлось оправдывать свою медлительность «простотой» или «забвением», преступник схвачен и хотя «запирался», но был уличен, доносчик мог получить обещанное государем милостивое «награждение». Правда, он сам посидел под арестом, рискуя в любое время быть вздернутым на дыбу; но теперь все страхи были позади. Согласно протоколам Тайной канцелярии, премии за «правые» доносы, как правило, составляли от 5 до 30 рублей.[282]
Награды за информацию на знатных «изменников» порой бывали очень щедрыми. Тобольский канцелярист Осип Тишин отличился в важном государственном деле – донес в марте 1738 года, что ссыльный фаворит Петра II князь Иван Долгоруков (подьячий его поил и провоцировал на откровения) презрительно отзывался об Анне Иоанновне: «Какая она государыня, она шведка!» – порицал ее отношение к Бирону и к своему роду, который она «разорила». В ходе розыска Иван Долгоруков сознался не только в инкриминируемых ему «непристойных словах», но и в сочинении подложного завещания Петра II. Эти показания в итоге привели его и нескольких других членов семейства на плаху, а Тишин получил 600 рублей.