Крестьянин вотчины Суздальского Покровского монастыря из деревни Ступино Владимирского уезда Никита Захаров «неведомо с какого азарта» в ноябре 1762 года публично не одобрил социальную политику Екатерины II: «Села на царство баба и ничем народ не обрадовала, как збавку с соли, так и подушных денег; прямая де плюха!» Соседи-мужики, выслушав это критическое высказывание, безответственно «разошлись в домы свои»; отреагировал только десятский и шурин Захарова Петр Яковлев – схватил оратора и доставил его прямо в провинциальную канцелярию.[263]
Почтенные монахи доносили на свою иноческую «братию». В ноябре 1720 года иеромонах новгородского Хутынского монастыря Никон Харков пригласил на ведро пива трех своих друзей-клирошан, и один из них, отец Антоний, выразил неподходящее его званию и возрасту пожелание: «Государь ведь человек не бессмертен; воля Божия придет – умрет, а уж тогда ‹…› царицу-то я за себя возьму». После разговора прошло три года, и друзья еще не раз собирались, чтобы отмечать праздники, пока один из них – иеромонах соседней Спасской Старорусской обители Евфимий – не решил, что настала пора донести. В 1723 году он доложил о словах Антония в Синод, а оттуда доносчик был немедленно отослан в Тайную канцелярию. Трехлетнее промедление Евфимий объяснил «простотою своею». Отец Антоний покаялся в неприличном пожелании «от большого шумства», был бит кнутом и отправлен в сибирскую ссылку на три года; остальные участники пирушки получили плети.[264]
Иногда таким образом сводили между собой счеты дамы. Еще недавно жена преображенского фурьера Матрена Григорьева болтала по-дружески с другой солдаткой Аксиньей Гуляевой про «мужное хлебное жалованье» и даже вроде одобряла ее острый язычок: «Этак де наша брейка бреет, что никому спуску нет». Но женщин поссорил квартирный вопрос: когда Аксинье отвели квартиру на том же дворе, Матрена, и так уже имевшая «жилиц», выкинула ее вещи на улицу – ведь она была «фулгерской женой», то есть ее муж имел чин выше да еще и являлся преображенцем, а не семеновцем, как супруг Аксиньи. Когда в июле 1724 года по жалобе Аксиньи на двор пришли улаживать конфликт гвардейцы, Матрена заявила: «Нет ей здесь фатеры и жить не пущу». Солдаты в рапорте зафиксировали ее «неистовые слова, будто оная Гуляева жена порицала благородную и великую государыну нашу императору бранными словами, и о том оная фулгерская жена образовалась нам, снявши образ при жилицах своих двух женщинах, а как их имяны и по отчеству того не знаем, что конечно та солдатская жена Гуляева порицала». Судя по бумагам следствия, переход двух солдатских жен от приятельских отношений к яростной вражде был стремительным, а исход дела трагичным. Выяснилось, что Аксинья имела неосторожность при товарках не одобрить только что состоявшуюся коронацию жены Петра I Екатерины: «Черт де с нею да и с радостью; им де радость, а иные и без хлеба», – посетовав на общую беду кумушек – невыплату жалованья. Свидетельница донос подтвердила; Аксинья, пытавшаяся отговориться беспамятством и пьянством, угодила на дыбу, во всем призналась и была казнена.[265]
Порой истошный крик о «государевом слове» был для женщины последним средством защититься от разбушевавшегося супруга. При этом в первой половине XVIII века социальное положение значения не имело – дворянки страдали от произвола мужей так же, как и простолюдинки.
Архив Тайной канцелярии сохранил историю 25-летней офицерской вдовы Веры Новосильцевой. Бедная дворяночка рано осиротела; однако родители успели выдать ее замуж за прапорщика Санкт-Петербургского пехотного полка Кондрата Новосильцева. Молодой женщине выпал нелегкий путь жены российского офицера. Подобно другим боевым подругам, она вместе с мужем и маленьким сыном Васей отправилась в 1738 году при полку в поход на турок через украинские степи; там под Бендерами ее супруг был «убит до смерти». Вдова с ребенком осталась без средств к существованию да еще с обязательством выплачивать за мужа «начетные деньги». Хорошо, что императрица Анна Иоанновна смилостивилась, штраф простила и приказала выдать прапорщице 93 рубля. Жила она в домике на Фонтанке, пока не познакомилась с прапорщиком Измайловского гвардейского полка Дмитрием Григорьевым, который пригласил молоденькую вдовушку к себе «для кроения рубах». После обеда на холостяцкой квартире прапорщик по-военному пошел в атаку – «стал ее склонять к блудному с ним грехопадению». Вдова поначалу не сдавалась; но бравый офицер «стал себя заклинать жестокими клятвами, чтоб ее за себя взять». Дама, «по слабости женской», клятвам поверила; оба сначала «приложились к стоящим на стене складням (иконам. – И. К., Е. Н.) ‹…› и потом они легли на постелю и учинили с ним блудное грехопадение». Прапорщик свои обещания жениться исполнять не спешил; вдова всё терпела, родила сына (умершего в младенчестве) и была «чревата» второй раз. Едва ли она была счастлива – во всяком случае, Григорьев позже заявлял, что не знает, отчего умер его сын и где погребен. 30 сентября 1746 года прапорщик, явившись домой пьян, на замечание подруги заорал: «Для чего ты, курва, мне невежливо говоришь?! Я де тебя до кнута доведу!» – и стал ее бить «сковородником», «топтунками» (ногами), таскать за волосы; затем схватил топор и стал крушить сундук Веры со всем ее имуществом. Избитая, в рваном платье, с подбитым глазом женщина в отчаянии закричала «слово и дело». На ее «великой крик» собрались солдаты из ближайших казарменных «светлиц». Тут прапорщик опомнился – пытался уговаривать свою половину помириться; когда она отказалась – стал «запираться» во всем: солдаты о том «показывают напрасно»; «баба» «слово и дело» не кричала и вообще «безмерно пьянствует», за что он ее и бранил, но никогда не бил. Конца этой грустной бытовой истории в Тайной канцелярии нет: люди Ушакова подробно допросили обоих, но поняли, что дело не по их ведомству, и передали его в Петербургскую духовную консисторию.[266]
Бывало и наоборот – мужья доносили на жен. В начале царствования Екатерины II отставник-капрал из «подлых» возмутился «величаньем» супруги-купчихи: «Я перед тобой барыня и великая княгиня! А что касается и до императрицы, что царствует, так она такая же наша сестра, набитая баба, а потому мы и держим теперь правую руку и над вами, дураками, всякую власть имеем». Жаль, что конца у дела нет – интересно, как отреагировала просвещенная императрица на выступление «эмансипированной» дамы из 2-й купеческой гильдии, которая на следствии во всем «запиралась».[267]
Молодое поколение не отставало от старших – причем не только в России, но и на формально автономной Украине. 27 сентября 1722 года в украинском городе Глухове ученик одной из местных школ, великовозрастный лодырь Лукьян Нечитайло, больше интересовавшийся шинками и дивчинами, в подпитии заявил приятелям, что наука ему не дается и лучше бы скорее уйти в монастырь. После объяснений собутыльников, что отныне по царскому указу постричься стало гораздо труднее, загулявший Лукьян «избранил его величество скаредною бранью». Гришка Митрофанов вступился за царя: «Для чего ты, злодей Лукьян, такие скаредные слова про его императорское величество говоришь?» Степан, наоборот, пугнул Гришку: «Тебе-то что нужно? Уж ты сейчас тут доносчик. Дадим мы тебе себя знать, как доносить». Наутро, во время опохмела компании в ближайшем шинке, Гришка вспомнил о «непристойных словах» приятеля и пригрозил: «Вот как пойду, да на тебя о тех словах донесу, так всем беда будет!» Возможно, мальчишка желал показать старшим приятелям свою значимость и рассчитывал, что его будут уговаривать, но ошибся – немедленно получил по шее от Степана, не понимавшего, как можно предать приятелей: «Что ж ты, жить с нами не будешь, что ли? Коли ты с нами жить хочешь, так чего ж доносить идешь?» Но во имя сохранения школьного братства все решили вновь вместе отправиться в шинок.
За чарками друзья опять поссорились. «Ты-то, доносчик! – грозили Гришке товарищи. – Погоди, мы тебя, доносчика, в школе розгами побьем и из школы вон выгоним». Будучи «выбитым» за дверь, Григорий унижения не стерпел – стал сам пугать друзей: «Теперь уж вам нельзя уйти; вот я пойду солдатам объявлю, чтоб караулили вас по дорогам; буде вы замыслите уйти, так за вами погоня будет». Тут бы школярам уняться да угостить горилкой потенциального доносчика. Но те уважить Гришку не пожелали: «Что ты грозишься! Мы не боимся, да и не для чего нам уходить от погони», – и демонстративно отправились в церковь, презирая угрозу. Теперь Григорий волей-неволей должен был действовать – иначе бы он навсегда «потерял лицо» и стал объектом насмешек и издевательств. Пришлось ему бежать к «бригадирскому двору» и объявить оказавшемуся там майору «слово и дело о его величества высокой монаршей чести».