тихо выругался Фергус.
– Вымою рот с мылом за такое сквернословие. – Хайнц буквально материализовался за его спиной.
– Простите, Учитель.
– Ты не стараешься, – со вздохом заключил Хайнц. Он склонился над плечом Фергуса так низко, что его волнистые локоны тяжелыми змеями соскользнули на него. Фергус застыл, словно пойманный в силки зверь, практически перестав дышать. Вокруг густо пахло розовым маслом и сухим пергаментом.
– Помарка на помарке. Я посадил тебя переписывать трактат для того, чтобы ты усвоил чистописание.
– Я стараюсь, – тихо ответил Фергус.
– Твоя рука должна быть твердой, Фергус. Как в бою, так и в жизни. Ты должен уметь всегда держать себя в руках. И твой почерк тоже должен это показывать, – так же тихо ответил Хайнц, но в его голосе Фергус уловил угрозу.
– Но ведь не все должно получаться сразу идеально, – сорвалось с языка быстрее, чем успел подумать Фергус.
Хайнц плавно выпрямился. Тихо шуршали юбками в коридоре горничные, сметая пыль с маленьких столиков и антикварных ваз, за окном падал хлопьями снег, оседая пухлыми волнами за стеклом. Фергус не мог найти в себе силы поднять голову. Он буравил взглядом несчастный выбеленный пергамент с черной кляксой посреди предложения и мысленно давал себе затрещину за свой длинный язык. Он снова забылся. Это не его дом, это не Гилберт. Здесь его мнение, слова и чувства ничего не значат.
– У тебя должно, – обманчиво мягко проговорил Хайнц. Его рука невесомо пробежалась по волосам Фергуса.
– Почему? – голос предательски сел. Фергуса снова затопило ужасное чувство горя. Он вспомнил грубоватые ладони Гилберта, когда он по-отечески неуклюже трепал его по волосам и плечам.
– Потому что ты не человек, Фергус. Ты Грех. Ты должен быть идеален. Ты выше людей, ты совершенное существо. Понимаешь? Обычной планки мало. – Хайнц слегка сжал его плечо, сгребая ткань рубашки в неряшливые складки. – Нужно больше. Лучше. Умнее. Сильнее. И это, – он постучал длинным пальцем по странице пергамента, – никуда не годится. Переделай. С самого начала.
– Хорошо, – проглотил обиду Фергус.
– Понимаю, что тот неотесанный мужлан научил тебя читать и писать, но люди не могут дать тебе большего.
– Гилберт не неотесанный мужлан.
– Что, прости? – голос Хайнца стал приторно-тягучим, и это уже был красный флаг над головой.
Фергуса затрясло. От боли, от разочарования и собственной трусости. Он не мог заступиться за того человека, который ему дорог, так как знал, что слишком слаб для битвы с Учителем.
Фергус боялся и ненавидел себя за это до черноты в сердце.
– Повтори, пожалуйста, что ты сказал только что. – Хайнц медленно гладил его волосы. Его прикосновения были такими невесомыми, словно из окна дул ветер, и такими же холодными.
Вокруг стихли все звуки. Перо в пальцах задрожало, с металлического носика сорвались черные капли.
Фергус гордо поднял голову. Ему всего двенадцать лет, но он храбрый, он не станет молчать.
– Я сказал, что Гилберт не мужлан. Он научил меня всему, и если бы не он…
Хайнц не дал ему закончить. Он жестко вцепился в светлые волосы и приложил упрямого ученика лицом в стол со всего размаха.
Раздался омерзительный хруст, перо выскочило из растопыренных от боли пальцев. Фергус приглушенно вскрикнул и застонал, перед его глазами вспыхнули алые искры. Боль опалила все лицо, сосредоточившись на переносице.
– Я так и знал, что ты думал о нем. Не смей упоминать имя этого человека в доме. Он сделал тебя слабым, а мне теперь исправлять это. – Хайнц придержал его лицом вниз несколько секунд и отпустил. – К тому же он был Мастером. Мастер обучает Греха? Отвратительно.
Фергус приглушенно застонал, поднимаясь. Перед глазами все плыло, боль пульсировала яркими вспышками, отражаясь гулом в ушах. На белые исписанные листы упали черные капли крови вперемешку со слезами, чернила растеклись некрасивыми линиями.
Фергус дрожащими руками коснулся подбородка, губ и носа и снова вскрикнул, едва не завыв от боли. Его трясло.
– Не ной. Ты это заслужил. Посмотри, что за бардак ты здесь навел. Отвратительно, – брезгливо сложил руки на груди Хайнц.
Фергус не осмеливался поднять глаза. От шока в голове стало совсем пусто, боль обжигала все лицо изнутри. Он знал, что это быстро заживет, но такие раны получал впервые. Его болевой порог не был столь высоким, как у взрослых Грехов.
– Посмотри на себя. Твоя кровь черная. Не красная. Ты не человек, Фергус, – хлопнул ладонью по столу Хайнц.
Фергус вздрогнул, испуганно держа руки под лицом. Он ловил капли крови, боясь испачкать пергамент, стол и рубашку еще сильнее. Его глаза слезились, но он держался изо всех сил, чтобы не разрыдаться по-настоящему.
«Я хочу домой. Я так хочу домой».
– Ты не человек. Ты – чудовище. То самое, которым пугают детей в сказках на ночь, которое отправляют на костер и загоняют в пентаграммы. Как бы ты ни хотел стать другим, тебе не победить самого себя. Люди – это люди. А чудовища должны оставаться во тьме, где им и место, – продолжал буравить его взглядом Хайнц. Он не повышал голоса, не замахивался, но вся его фигура просто давила на Фергуса, заставляя опускать голову ниже и давиться кровью и слезами. Нос продолжал пульсировать болью, которая ослепляла и оглушала.
Фергус отчаянно хотел оказаться как можно дальше отсюда. Где вместо своих окровавленных ладоней он рассматривал снежинки на вязаных варежках и помогал убирать снег, где сухо трещали поленья в печке и вкусно пахло тушеным мясом с капустой, где белье после мороза хрустящее и свежее, а узоры на стеклах превращались в сказочные картины.
В этих сказках не было чудовищ.
– Чтобы не исчезнуть, ты должен помнить, кто ты. Быть выше людей. Идеальнее. Хватит пускать сопли. – Хайнц взял лист пергамента за уголок двумя пальцами.
Фергус испуганно застыл.
– Марш в ванную. Приведи себя в порядок. Перепишешь трактат три раза. И у нас сегодня прием, наденешь те вещи, которые я тебе купил. Ты понял меня?
– Да, Учитель.
– Тогда почему ты еще сидишь здесь и хнычешь?
– Извините!
Фергус резко вскочил, едва не опрокинув стул, и поспешил в ванную комнату, ловя руками капли крови.
– И чтобы убрал за собой все, – крикнул вслед Хайнц.
– Да, Учитель!
Отражение в зеркале уродливое. С прищуренными от боли глазами, опухшей, скривленной переносицей и черными разводами крови на губах и подбородке. Кровь продолжала течь, пока Фергус судорожно смывал ее с лица. До носа было больно дотрагиваться, но он старался делать это аккуратнее. Краем уха он слушал удаляющиеся шаги по коридору – Учитель ушел.
Как только Фергус это осознал, он тут же