Дарка перевела разговор на другое:
— Орыська, я должна идти. Хозяйка может в самом деле рассердиться из-за ужина.
— Если ты не злишься на меня, если ты… действительно меня любишь, поцелуй меня, Дарка.
Дарка взяла Орыськину голову в свои руки и поцеловала ее несколько раз, так, как старшие целуют чужих детей. Дарка почувствовала, что нет силы, способной возродить между ними прежнюю сердечность. В ее душу закралось сомнение: правда ли все, что рассказала Орыська? А может быть, и это хорошо сыгранная роль, чтобы вернуть доверие подруг, а затем обо всем доносить Мигалаке? Ну разве можно любить, когда не веришь тому, кого любишь?
XIV
Уже перед самым отъездом пришло письмо от мамы и папы. Папа писал, что одновременно с письмом посылает деньги за квартиру и на проезд, что из дома в этом месяце никто не приедет, ведь Дарка через несколько дней будет в Веренчанке. Пусть Дарка узнает, когда едут Орыська и Стефко («Папа добрый, думает Дарка, очень добрый, но он ничего не понимает. Мама, наверно, прибавила бы к именам Стефка и Орыськи еще и Данка!»), и едет вместе с ними. Лучше всего заранее дать Стефку деньги на билет. Пусть он купит для нее билет и хранит у себя. У Дарки в голове должен быть только чемодан. В поезде лучше не открывать окна. В вагонах бывает жарко натоплено, и можно схватить насморк. Пусть дети не забудут купить себе свечку в дорогу, а то очень неприятно ехать в темноте. В Веренчанке Дарку, конечно, кто-нибудь встретит. («Мама! О, мама отлично знает, что для дочки, живущей на «станции», самое главное!») Мама очень рада, что увидит свою дочку. Ведь мама уже шестой месяц не видела своей «барышни». Дарка, наверно, похудела? Мама такая «взрослая», а, как школьница, зачеркивает дни в календаре до пятого января.
Из-за этого маленького «птенчика» весь дом перевернулся вверх дном. Может быть (если только Славочка позволит), мама придет на станцию. Пусть дочка наденет в дорогу гимназическую шапочку (но если будет сильный мороз, надо натянуть на уши белую шерстяную), чтобы все в селе видели, что это не кто-нибудь, а гимназистка пятого класса приехала домой на святки. Знает ли Дарка, что через полгода она уже будет в высшей гимназии?
Но мечты после, а теперь надо, чтобы Дарка не забыла привезти домой все летние чулки, трусики, платья. Мама их постирает, заштопает, выгладит. К весне у Дарки будет все как новое.
«К весне», — вздрагивает Дарка. Она тогда уже не будет ходить в класс. Мама пишет о каком-то горьком миндале и еще о чем-то, что надо купить и привезти домой, но Дарка не дочитывает письма. Она прячет его в книжку, чтобы как можно надольше прогнать мысль о том, что весной она не будет ходить в гимназию.
Надо думать о другом, заниматься чем угодно, только забыть о случившемся. Хотя бы на время праздника.
Как же ей встретиться с Данком? Она не хочет думать, что ее сердце уже обуглилось от тоски по нем. Не хочет думать о себе. Если бы можно было вообще забыть, что она живет. Теперь ей надо повидаться с Данком, потому что так приказал Цыганюк (не надо думать… не надо думать о встрече возле музыкального училища!).
После уроков Дарка нарочно очень долго надевает шапочку перед оконным стеклом, нарочно долго не может собрать свои книжки, в надежде, что Лидке надоест её ждать.
И Лидке надоело (от кого Дарка слышала такое сравнение: «Терпеливый, как зеркало»?) ждать. Ну вот! Дарка выбегает на улицу (надо знать, что в последние две недели девочки учатся в первую смену, так же, как и мальчики) и ждет Данка. Вот и он. Его широкие плечи движутся среди синих плащей и ярких девичьих шапочек. Начиная с шестого класса, вместе с мальчиками ходят и девочки-заочницы. Им не хочется носить обязательную форму, и они выглядят цветными фонариками на фоне этого темно-синего моря.
У ворот Дарка чуть не теряет Данка, но на улице снова видит его. Он не один, а с двумя товарищами. Дарка не смущаясь бежит за ним: возможно… он оглянется, увидит ее и отойдет от этих мальчишек. Но они идут вместе и смеются, как умеют смеяться только мальчишки на пороге своего созревания. Посмеявшись, толкают друг друга локтями и маршируют дальше. А Дарка опять бежит за ними.
Вдруг кто-то останавливает ее.
— Куда ты бежишь?
— Орыська, я должна поговорить с Данком… Необходимо…
Черновицы сделали из Орыськи настоящую даму:
— Так почему же ты не остановишь его?
Не спросив Даркиного согласия, она делает несколько быстрых шагов и вот уже стоит возле Данка. Тот сразу же прощается с мальчишками. По его лицу видно, что ему приятна эта задержка. Орыська что-то говорит, машет рукой: «до свидания» — и уходит. Данко остается один на один с Даркой.
— А ты… что? — В его голосе столько разочарования, что Дарка готова бежать, не проронив ни слова. Но разве она для себя задержала его?
Ни с того ни с чего начинается такая вьюга, что ветер валит с ног. От холодного ветра нос у Данка покраснел. Красивое лицо стало жалким, но тем более родным для Дарки.
— Так это ты? — Данко как бы осознает разочарование. Но в ту же минуту в нем одерживает верх хорошо воспитанный юноша. — Ты знаешь, я думал на этих днях зайти к тебе. Хотел спросить, когда ты едешь домой. В субботу вечером или в воскресенье утром? Наша «братия» (Дарка не знает, кто теперь у него «братия») едет в субботу… давай и ты…
Это не просьба, не надо себя обманывать: мол, ему нужно, необходимо, чтобы она ехала вместе с ним. Нет, это просто вежливость, которая заставляет незнакомых людей потесниться в вагоне: «Пожалуйста, присаживайтесь, мы подвинемся».
Дарка представляет себе, как приятно стоять с милым у окна вагона, дышать на заиндевевшее стекло и любоваться пляской искр во тьме. А колеса стучат… И чтобы услышать слово, надо близко склониться друг к другу.
— Я тоже еду в субботу…
— Ты что-то хотела мне сказать? — вдруг вспоминает Данко.
И этот неожиданный вопрос вырывает у Дарки ответ, пугающий даже ее:
— С кем ты в прошлый понедельник шел после музыкальных занятий?
Как это случилось, что она спросила о том, о чем не хотела, о чем клялась себе никогда не вспоминать?
Данко задумывается, так, будто он не провожает Лучику каждый четверг и понедельник.
— В прошлый понедельник? Ах, я провожал панну Джорджеску, которая играет со мной дуэт.
Дарка чувствует, что он не хотел бы касаться этого. Чувствует и то, что она должна (именно «должна») поговорить об этой Лучике, хотя каждый вопрос и ответ причиняет ей боль.
— Она сама просила, чтобы ты проводил ее?
Данко не забывает о своем хорошем воспитании даже под перекрестным огнем Даркиных вопросов.
— Что ты? Разве прилично девушке самой просить об этом?
Дарка думает: «У меня когда-нибудь разорвется сердце от его беззастенчивой правдивости. Мог бы хоть чуть-чуть солгать!»
— Данко, а почему ты провожал ее? Ведь было не поздно и не темно…
Данко щурит глаза от смеха, что уже овладевает им.
— Дарка, откуда ты можешь знать? Может быть, было и поздно, и темно? — Но тут же говорит сердечно: — Она такая веселая, эта домнишора Лучика! Все ученики хотели бы провожать ее, но она не хочет идти с кем попало…
Если бы не мучительная правдивость Данка, эти слова можно было счесть хвастовством.
«Даночко, я прошу тебя… я не хочу!..» Но стыд, едкий стыд сжимает Дарке губы, и когда она опять раскрывает их, то они говорят уже что-то совсем другое:
— Ты не должен с ней ходить! Это же позор, что ты ходишь с ней! Ведь она дочь префекта!
Данко поднимает кверху брови, и от этого словно расширяются его зрачки.
— Ну и что, если дочь префекта?
Как? Этот самый сильный аргумент, который должен переубедить, устыдить, протрезвить, избавить Данка от опасной симпатии к дочке префекта, отскакивает от его сознания, как горох от стенки?
— Румыны наши враги… Ты ведь знаешь? — говорит Дарка и одновременно думает: «Домнул Локуица не враг. Домнул Локуица — нет, а префект Джорджеску — конечно да».