Дарка чувствует в этом физическом сближении с малопривлекательной внешне девушкой некое высшее духовное родство, несравнимое ни с семейными чувствами, ни с тем, что хранится в сердце для Стефы Сидор. И уж, само собой, нет здесь ничего из того, что она лелеет для Данка.
Наталка не утешает и не расценивает Даркино выступление как героический поступок. Она не говорит Дарке лестных слов, и та благодарна ей за это нежное молчание.
Когда они в четвертый раз проходят по коридору, Дарка решается:
— Наталка, можешь передать Оресту, что я в любой день могу встретиться с ним…
Свершилось: Ореховская, хотя с ней этого никогда не бывает, прижимается лбом к Даркиному лицу, и это означает, что Наталка приняла ее слова как присягу.
— Я знала, что ты будешь с нами… даже… если бы не было этой истории с Мигалаке…
Визгливый звонок распахивает пасти классов и выпускает из них шумных, веселых учениц. Дарка стоит, прислонившись к стене, и смотрит, как они движутся, слышит их смех, даже видит у них в руках тетради по-латыни, но ощущает все это как что-то нереальное, давно прошедшее, с чем она сама покончила раз и навсегда.
Раз и навсегда? Кто это сказал? А мама? Что скажет мама, когда узнает, что ее дочка, ее гордость, не окончила гимназии и никогда-никогда не попадет в университет? А что скажет на все это папочка? Сумеет ли Дарка убедить их, объяснить им, влить в их сердца эту несокрушимую уверенность, что она причинила им страшное, смертельное огорчение не из-за небрежения и лени? Поймет ли хоть папа, что… так должно быть? Не станет ли бранить за то, чему она принесла в жертву все свое будущее?
«Я, наверно, с ума сойду от всего этого. Или что-нибудь сделаю с собой…» — пугается Дарка себя самой.
Она снова обращается к Наталке:
— Скажи Оресту, что я еще сегодня хочу с ним поговорить. Он даже может прийти ко мне домой…
Да, сегодня же. Конечно, сегодня! Он как-то умеет свысока смотреть на двойки, на конфликты с учителями, на гимназию и вообще умеет отделить действительно важное от всего мелкого, так умеет каждому подобному несчастью придать глубокий идейный смысл, что когда его слушаешь, ничего и никого не жалко. Да какой там жалко! Наоборот: становишься гордой, почти счастливой, что можешь пожертвовать собой во имя дела.
Только Орест Цыганюк умеет так говорить!
Перед последним уроком Дарка подходит к учителю Слепому:
— Разрешите, пожалуйста, мне уйти домой, я сегодня не могу учиться…
Слепой — единственный из учителей, которому Дарка говорит только правду. И он, тоже, быть может, единственный на всю гимназию, верит каждому слову таких учениц, как Дарка. Он смотрит на нее справедливыми глазами и говорит:
— Можете идти домой.
Дома хозяйка ломает руки, с час сокрушаясь над Даркиной двойкой. Дарка не очень доверяет этим стонам. «Она, конечно, немного притворяется, быть не может, чтобы хозяйка принимала мою двойку так близко к сердцу!»
Вечером (как хорошо у них налажена связь!) приходит Орест Цыганюк. Дарка смотрит на это широкое, разрумяненное морозом лицо и замирает.
Цыганюк в хорошем настроении. Он шутит с Лидкой, повторяя какие-то слова о ней Ивасюка из седьмого класса. Ивасюк — это Лидкина земля обетованная, поэтому она во что бы то ни стало хочет знать, при каких обстоятельствах зашел разговор о ее особе и какими словами сказал Ивасюк «это» о ней.
— Послушай, я расскажу тебе… все, слово в слово… но ты должна кое-что для меня сделать.
— Дарка свидетель, что сделаю все, что пожелаешь!
— Послушай, я хочу, чтобы ты вышла из комнаты и оставила меня на полчаса один на один с Даркой.
Лидка соглашается (она, верно, представляла, что просьба Ореста будет значительно сложнее), но при этом смеется в кулак над глупым Орестом. Как он дал «окрутить» себя! Ведь Дарка без ума от Данка! Так и надо Цыганюку!
Когда они остаются вдвоем, Дарке кажется, что сердце ее подкатывается к самому горлу. Она знает, о чем Цыганюк будет разговаривать с ней. Подсознательно ждет от него похвалы за смелый поступок. Но голос Ореста спокоен. Можно подумать, что он купил Дарку и теперь распоряжается ею по своему усмотрению.
— Мне говорила о вас Наталка. Хорошо. Теперь слушайте. Надеюсь, не надо предупреждать вас, что это тайна. Мы должны до последней минуты ходить на все репетиции. Слушайте, зачем вы смотрите в окно? Вы понимаете, что я вам говорю? Даже в день концерта мы должны прийти нарядно одетыми и вместе со всеми выйти на сцену. Но когда дирижер подаст знак пропеть приветствие, выступит один из нас и громко, на весь зал, скажет, что наша украинская молодежь не будет петь в честь министра… Видите ли, для такого выступления мы должны иметь за собой большинство. Остальные… ненадежные не должны ничего знать… После такого скандала нам, конечно, не велят голосовать, кто за министра, а кто против… Нам надо, чтобы несколько мощных глоток крикнуло: «Позор!» Мне говорила Наталка, что из вас не бог весть какая певица.
Дарка вспыхнула.
— Это ничего… речь не о голосе. Вас любят, и вы можете Оказать влияние на настроение в классе… Я еще поговорю с вами об этом. Сейчас есть другое, более важное дело… Наталка говорила мне, что вы близко знакомы с Данилюком. Вы, кажется, из одного села, так? То, что он поет в хоре, — мелочь, но он участвует в этом симфоническом концерте. С ним будет трудно… Он упрям и гордится своим музыкальным талантом. Ухватился за эту возможность, чтобы отличиться. Мы уже испробовали все пути… и ничего не можем с ним сделать. А надо перетянуть его на нашу сторону. И вот Наталка сказала, что если он не послушает вас, значит, не послушает никого. Слушайте, вы обязаны переубедить этого осла…
Дарке надо собраться с мыслями.
«Подожди, подожди… Сразу всех из гимназии, наверно, не выгонят… Может быть, только того, кто выкрикнет на концерте. Может быть, выловят только организаторов… В этом симфоническом оркестре, или как его там назвал Цыганюк, только два украинца. Если не явятся они… эти двое… то это же так понятно, так несомненно, что на второй день их выгонят из всех школ Румынии… Да, это надо сказать себе твердо… И Данка выгонят из гимназии… этому должна способствовать она, Дарка».
— Вы займетесь Данилюком?
Этот Цыганюк не признает никаких компромиссов, в разговоре для него существуют только два слова — «да» и «нет».
— Хорошо, — говорит Дарка, — что ей остается еще сказать? — а сама с горечью думает: «Теперь я собственноручно подписала Данку смертный приговор».
Цыганюк сделал свое дело, и ему больше нечего сидеть и смотреть на Дарку.
А где же ободряющие слова? Почему Орест не хочет хоть немного одурманить ее высокими словами? Почему ей приходится выполнять эти страшные поручения на трезвую голову?
Цыганюк уже берется за ручку двери, но тут же поворачивается будто что-то припоминает, а может быть, только делает вид, что вспомнил.
— А вообще все это не то, что надо…
Даркины глаза расширяются, словно страх собственной персоной явился к ней. Столько опасностей, риска, жертв — и это еще «не то, что надо»?!
Цыганюк, как бы не замечая Даркиного волнения, ни с того ни с сего занялся пепельницей на столе — фарфоровым мальчиком с корзинкой на плечах.
— А что вы скажете, если я сообщу вам, например, что этот наш кружок — лишь переходная фаза к более серьезной работе?
— Еще… еще более серьезной? — чуть не вскрикнула Дарка, хотя то, о чем говорил Цыганюк, было очевидно тайной, о которой не должна знать такая персона, как Лидка. — Я вас не понимаю.
— То-то и оно, что вы еще многого не понимаете. Слушайте, никому ни слова о нашем разговоре. А с вами я еще побеседую на эту тему…
Цыганюк открывает дверь в соседнюю комнату.
— Лидка! Лидка, — кричит он, — не думай, что чем дольше я просижу с Даркой, тем больше ты узнаешь о своем Ивасюке!
— Больно мне нужно знать о твоем Ивасюке! — Лидка подмигивает с порога одним глазом: «С ума ты сошел, что ли? Мама ведь слушает!» — Честное слово, здесь, верно, объяснялись в любви! — восклицает она. — Дарка, что с тобой? Ты вся горишь!