Смех «медведя» присоединился к пронзительному повизгиванию, и страх холодными иголками пробежал по спине Катарины.
– Пойдем, – бросил «медведь». – Хочу догнать ее, пока она не убежала слишком далеко. Жаль, что у нас нет тех гончих, которых мы видели вчера. Но у меня такое ощущение, будто я сам чую эту черноволосую красотку.
– Эй! Она моя. Ты же обещал! Ты обещал!
– Да, твоя. Но только после меня!
Раскатистый хохот «медведя» громом прокатился по лесу.
Катарина слышала, как протестующий пронзительный голос становится все тише по мере того, как они удалялись по дороге. Она прижала к себе безмолвную Изабо и издала долгий дрожащий вздох облегчения.
Ее словно резко что-то подбросило, и из груди вырвался крик ужаса.
– Катарина! – окликнул ее глубокий мужской голос. То не был голос «медведя». Она затрясла головой, как бы стряхивая паутину воспоминаний, и обнаружила, что все еще машинально гладит лошадиную гриву, словно зубец в часовом механизме. Она остановилась.
– Катарина, – снова позвал мужской голос, и на этот раз она поняла, что это Александр.
– Со мной все в порядке, – сказала она и, подняв глаза, увидела, что он придерживает рукой поводья ее коня и смотрит на нее с участием. – Почему ты остановился?
Чуть прищурившись, он отпустил поводья, отвел свою лошадь немного назад и посмотрел туда, куда она направлялась – прямо на разрушенный мост через глубокий овраг с крошечным ручейком, протекающим на глубине двадцати футов. Она сглотнула. Мост был в порядке во время ее путешествия прошлой весной.
Александр склонился перед ней в легком поклоне, при этом его седло скрипнуло насмешливым эхом.
– Извините, мадам. Я вынужден просить прощения за одного из своих подчиненных.
Катарина поспешно оглянулась по сторонам, но никого больше не увидела.
– За одного из твоих подчиненных? – озадаченно нахмурившись, переспросила она. – Я не понимаю.
– За одного из моих подчиненных. За лейтенанта Печа, точнее говоря.
– За Печа? – спросила она, еще более озадаченная. – Не понимаю. Он не сделал ничего дурного!
– Нет, сделал. Он, кажется, заставил тебя поверить, будто объезженные им лошади умеют летать.
В его словах прозвучал привычный сарказм, но глаза выражали искреннюю озабоченность. Катарина вспыхнула и отвернулась.
– Очень глупо с моей стороны, но я позволила себе отвлечься, – призналась она, сжав зубы от гнева на себя из-за того, что ей пришлось сделать такое признание. Она заставила себя искоса посмотреть на него. – Видишь ли, езда была такой…
– Скучной? – закончил он за нее. – Монотонной?
Она отвела коня от моста и края оврага. В нескольких ярдах к востоку начиналась хорошо протоптанная тропа, которая вела вниз по крутому склону, – явное свидетельство того, что мостом уже какое-то время не пользовались.
– М-м-м, возможно, я неточно выразилась. Не езда была… неинтересной. – Она направила коня к тропе.
Он залился смехом – он был настолько не похож на тот, который всплыл в ее памяти, что она чуть не заставила своего коня снова споткнуться.
– Ах, не езда, значит, общество.
Она посмотрела на него через плечо, он улыбнулся ей.
– Тогда, видимо, я должен извиниться за себя, мадам, – сказал он ей. – И приложить усилия, чтобы стать более… интересным.
Он направил свою лошадь вслед за ней.
– Нет! Нет… я совсем не это имела в виду, – сказала она, пытаясь внимательно следить за круто спускающейся тропой и одновременно за следующим за ней человеком.
Тропа резко повернула вниз и влево, и она с удивлением обнаружила на уровне своих глаз его обутые в сапоги ноги. Она подняла взгляд и увидела, что он внимательно на нее смотрит.
– Тогда что ты имела в виду, Катарина? – спросил он, голос его прозвучал тихо и несколько двусмысленно, как бы намекая на что-то неприличное. Ей казалось, что это единственный звук, раздающийся в лесу.
Она отвернулась, ничего не ответив. Тело ее раскачивалось при каждом шаге коня по крутой тропе. За спиной слышался смех Александра, этот звук обволакивал ее, словно прохладная тень, в которую она спускалась.
Александр остановил свою лошадь рядом с разрушенным, наполовину ушедшим в землю верстовым камнем, больше похожим на памятник на оскверненной могиле. Пучки травы, растущей у его основания, пожухли от осенних заморозков. Несколько миль назад дорога повернула в сторону от реки, а теперь она разделилась на две, одна вела на северо-запад, обратно к реке, другая – на северо-восток, к Таузендбургу.
К полному замешательству Катарины, он направил лошадь к северо-западной дороге.
– Старая мельница не слишком далеко отсюда, – сказал он ей. – Мы остановимся там на…
Мельница.
– Нет!
Он перестал рассматривать дорогу, по которой намеревался поехать, и повернулся к ней. Она не ответила, и он перевел взгляд на садившееся в вечернем небе солнце.
– Как только сядет солнце, сразу же похолодает. Мельница каменная, и, если развести огонь, там будет тепло. Или вы испытываете отвращение к муке, мадам?
Она сидела в седле, ощущая себя холодной и безжизненной, как камень, и по-прежнему ничего не говорила. Взгляд ее коротко скользнул по северо-западной дороге. О да, она знала, как хорошо камни мельницы хранили тепло огня.
Она всматривалась в его темные как уголь глаза, пытаясь проникнуть к нему в душу и понять, была ли его жестокость преднамеренной. Если бы дело касалось ее брата, Бата, она поняла бы сразу же, заглянув в его бледно-голубые глаза и увидев в них предвкушение наслаждения от созерцания чужой боли, страдания. Он смаковал их, как мужчины смакуют вино.
Но в глазах Александра не было такого выражения. Значит, он не знал, что произошло на мельнице. Да и откуда ему знать? Он не спрашивал. Ни разу.
– Нет, – снова заявила она. – Таузендбург на северо-востоке. Мы поедем по этой дороге. Насколько я помню, вдоль нее стоит немало покинутых фермерских домов.
– Деревянные лачуги, – заметил он. – Те, которые не сгорели. Далеко ли до ближайшей? Насколько ты помнишь, конечно.
Она посмотрела на дорогу, ведущую в Таузендбург, и неохотно призналась:
– Мы доберемся до ближайшего только в сумерки.
– Мельница ближе и намного теплее…
– Я прекрасно знаю, далеко ли отсюда до мельницы, полковник фон Леве, – сказала она, повернувшись к нему. – Ровно шесть тысяч четыреста пятьдесят восемь шагов от верстового камня до дверей мельницы, но я не сделаю эти шесть тысяч четыреста пятьдесят восемь шагов.
Он молча сидел в седле, глядя на нее в раздумье. Потом вздохнул и устало провел по лицу рукой.