Козлов прервал, стойко держась своей темы:
— Мне хотелось бы, чтобы на главный пост был избран человек, который, помимо всего… играл бы на скрипке…
— Вы играете на скрипке? — восхитился Иосиф.
— Ну что вы! Никаких способностей.
— Он вечно не за себя старается, — пояснил Пузищев. — Но мне, другу, в мелочи не хочет уступить! В какой раз говорю: совсем без охоты нельзя! Я бы стрелял матёрых волков… да хоть водяных крыс…
— Миша, нет! — отрезал Козлов. — Охотников я судил бы военно–полевым судом.
— А если нас… — начал Пузищев и осёкся, — если их много?
— Я воевал бы с ними, как с красными! — Козлов, волнуясь, взглянул на Иосифа: — Вы были бы со мной?
— Да! Я вам объясню мою идею…
Но тут передали приказ выступать.
Подполковник Корчаков, возглавлявший партизан, пошёл с частью людей захватывать артиллерию красных и освобождать из тюрьмы заложников. Остальные — гимназисты оказались среди них — были двинуты в центр города.
7
В рыхлом застойном сумраке колонна вытянулась по Неплюевскому бульвару. Голые деревья уже ясно виделись до каждой ветви. На них недвижно сидели галки, грачи, и их перья ерошил жёсткий предрассветный ветерок. Рядом с командиром шёл кадет лет пятнадцати, хорошо, по его словам, знавший город. Он, однако, ошибся, и на Введенскую вышли с опозданием.
Эта улица выводила в Хлебный переулок, где за углом, в двух кварталах, стоял капитально строенный доходный дом купца Зарывнова, занятый под жильё работниками губисполкома и военно–революционного штаба. В охрану сюда принимали не слесарей, не молотобойцев: отбирали, на соблазнительный паёк, вчерашних фронтовиков.
Командир послал одно отделение в обход — атаковать здание с запада — тогда как другие устремятся к дому по Хлебному переулку с юго–востока.
Голова отряда была шагах в ста от угла переулка, когда в городе шумнула–захлопотала стрельба. Это казаки Лукина бросились к казармам бывшего юнкерского училища.
Пузищев тронул Иосифа за рукав:
— Видишь как… не успели мы!
Доносящаяся пальба сейчас поднимет на ноги охрану в доме Зарывнова.
У его подъезда ещё не был погашен фонарь на столбе; жёлто светились несколько окон. Подходя, белые, с нервно–сжимающей собранностью, ждали окрика часового — но из окошка в цоколе здания выскользнул трепетно–тряский язычок огня. Зачастили хлопки: взъю–у–у, взъю–у–у, взъю–у–уу — быстро–быстро зазвучало над головами. Иосиф среагировал своеобразно: поднял глаза, словно можно было увидеть полёт миниатюрных цилиндриков. Его с силой пригнули к земле, потащили назад, за угол.
— Отливается нам задержка! — озлобленно бормотнул кто–то.
В теснящейся кучке солдат раздалось:
— Уже потери есть…
Офицер то и дело эффектно подносил руку к глазам, смотрел на часы. Несомненно, растерянный — он держался прямо, стараясь выглядеть суровым и воинственным. Фуражка с белеющей круглой кокардой была лихо примята.
— Ещё одно отделение — в обход! Атака на дом — с западной стороны!
Старшим офицер назначил Истогина.
Ломкая льдистая грязь дробно хрупала под подошвами, вот и улица, выводящая на дом Зарывнова с запада. Возле угла столпилось отделение, что пришло сюда раньше. Они уже ходили на приступ — охрана, без суматохи, стала так бодро крыть беглым огнём, что только и оставалось откатиться.
Истогин, изо всей силы напрягая грудь, закричал как очумелый:
— У меня пр–р–рика-а-аз — взя–а–ть дом!!!
Он глянул за угол и обернулся к своим:
— Да они сами лезут…
Красные, человек сорок, подбирались вдоль стен зданий, зверовато клонясь к панели. Руководство посчитало, что белых с этой стороны — горстка, и решило, выслав стрелков вперёд, прорваться.
— По моему взмаху — в атаку! Кричать «ура» громче громкого! — Истогин, в неистовстве бесстрашия, встал на носки, как можно выше вскидывая сжатый кулак.
Ур–р–ра–ааа!!!
Молодые, многие — совсем подростки — стремглав кинулись в улицу: бешеные от собственной дерзости. Ур–ра–аа! ура-а… Густо сеялся топот, ружейные стволы торчливо покачивались впереди бегущих. Иосиф нёсся, беспамятно отдавшись крику, стремясь сжимать винтовку что есть сил, словно её сейчас станут вырывать у него. Вот он вдавил приклад в плечо, нажал на спусковую скобку. Кто–то встречный, шагах в четырёх — молниеносно, одновременно со вспышкой из дула — отлетел со странной лёгкостью и шлёпнулся навзничь, точно был картонный и его сзади рванули проволокой.
Слева от Иосифа пробила «пачка» выстрелов. Ур–ра–а! ур–ра–а! ура–аа!..
Фигуры впереди вдруг повернулись и побежали. Он мчался за ними, пытаясь достать штыком ускользающие спины.
Стремительно накатилась желтовато–серая стена здания. На крыльце сбился гурт: жались, поднимали руки, пригибались. «Сдаё–о–мся!!» — всё крепкие, в зрелой поре мужики, усатые; некоторые в куртках чёрной кожи — деревянные колодки маузеров на боку.
Кто–то обхватил Иосифа, целует в щёку… Козлов. Орёт в самое лицо:
— Победа!
Пузищев, подпрыгивая на месте, размахивает рукой с двумя растопыренными пальцами:
— Вы — по одному! по одному! А я — двоих!
Оторвал Козлова от Двойрина: — Не вида–а–ли?! — и подбросил вверх шапку.
8
На востоке небосклон стал бледно–лимонным, пониже проступали всё ярче ало–розовые тона, и вот из–за крыши казармы вырезался пламенный край солнца. Рассвет так и дышал весенней благодатью, хотя в воздухе неистребимо стоял, сейчас по–особенному резкий и прогорклый, душок сгоревшего пороха. Казармы и училище единым махом заняты отрядом Лукина. Красногвардейцев захватили спящими, было немало в стельку пьяных, удрать не удалось почти никому. Восемьсот пленных!
Штабс–капитан Двойрин со своими людьми ударил по дружине главных железнодорожных мастерских, погнал ошарашенных со сна, запаниковавших рабочих. Они рассеялись и без труда оторвались от преследователей — уж слишком тех было мало. Это вскоре заметили командиры и энергично принялись собирать дружину.
Между тем отряд, в котором был Иосиф, окружил громадный пятиэтажный дом купца Панкратова, где нынче располагался губернский ревком под охраной доброй сотни матросов. Надо было идти на штурм, но в тылу навязчиво скапливалась рабочая дружина.
Боевики Двойрина, имея два ручных пулемёта, перекрыли на её пути несколько улиц. Опытные, умелые городские партизаны, эсеры истребительными нападениями мытарили красных. Но тех больше раз в шесть. Дружина двинулась в широкий охват, занимая здания и дворы на флангах у боевиков.
Когда, казалось, глядела в упор безнадёжность, подоспела казачья сотня из станицы Павловской. Запаренные кони мокрели в пахах, с ременных шлей, клубясь, стекала пена.
Оставив лошадей коноводам, станичники — обстрелянные, выматеревшие на мировой войне — атаковали красных в пешем строю, проредив и смяв дружину, прогнали её на окраину, за железнодорожное полотно.
***
…Осадившие ревком белые рванулись к зданию — во всех его окнах замелькало пламя: стена превратилась в сплошняк разящих взблесков. Матросы били из винтовок, маузеров, кольтов, садили из станковых и ручных пулемётов, швыряли гранаты. Иосиф будто попал в сгусток продымленной, страшно сдавленной атмосферы, которую кошмарно сотрясал непрерывный гремящий треск.
Размётный взрыв гранаты кинул его на спину. Иглы боли, звеня, вонзились в ушные перепонки. На минуту он ослеп: в глазах пошли багровые, жёлтые, синие блики…
Потом смутно помнилось: он, кажется, катился по земле, вскочил…
Опомнился в пространстве, недосягаемом для пуль — визг свинца рвал воздух рядом, за углом. Он прижимался спиной к стене — Козлов держал его подмышки и усердно встряхивал. Жуткая оторопь не отпускала, Иосиф безудержно бы закричал — но кровь сокрушительно стучала словно в самом горле. Это не давало издать ни звука.
Кто–то пожаловался с раздирающей мукой:
— Не могу я больше… убьют.
Это Пузищев.
— Да кто тебя убьёт?! — вскричал Истогин звонко, горячечно, будто у него был жестокий жар. Воспалённые глаза ни на ком не останавливались и словно смотрели на что–то своё, другим не видимое.
В двадцати шагах, на подступах к ревкому, лежали мёртвые. А Иосиф и остальные, кто отступил, уставили приклады воронёными оковками в панель и, вцепившись в стволы, висло опирались на ружья. Двое держали с боков командира: кровь выступала сквозь шинель во всю грудь, капала на утоптанный влажно–глянцевый снег. Командир потянулся вниз, выдавил задышливо:
— Пусти–и–те…
Его опустили наземь. Он беспокойно шарил вокруг себя руками, потом вяло положил одну руку на грудь и стал недвижим.