посередине комнаты были чем-то вроде мешков на ярмарке, из которых вытягивают вещи наугад[206].
На эти противоречия указывала и Фрэнсис Бил в брошюре «Двойная ноша» (Double Jeopardy, 1969). Она знала, что феминистская оппозиция женской моде имеет долгую историю, и указывала на то, что модницы «проводят досуг прихорашиваясь и красуясь, зацикливаясь на показном потреблении и ограничивая жизненные функции одной только половой ролью». При этом в жизни темнокожих женщин Бил отражение этого идеала не находила:
Думать, будто темнокожие женщины только заботятся о доме и детях, подобно белым из среднего класса, — пустые мечтания. Большинству темнокожих женщин приходится работать, чтобы помогать по дому, кормить и одевать семью. Темнокожие женщины составляют значительную долю работающих темнокожих, и это верно и на примере самой бедной семьи темнокожих, и в случае семьи из так называемого среднего класса. Темнокожим женщинам никогда не была по карману такая лицемерная роскошь.
Наблюдения Бил отражали расовое неравноправие в прошлом. Соджорнер Трут, бывшая рабыня и аболиционистка, в 1870 году жаловалась, что участницы съезда суфражисток разрядились в такие роскошные одежды, что их просто невозможно было принимать всерьез: «Это что ж вы за реформаторы такие — с гусиными крылышками на голове, будто вот-вот взлетите? Это, получается, вы так вырядились, чтоб о реформе и правах женщин поразглагольствовать?»[207] Однако белые суфражистки не желали терпеть критику бывшей рабыни. В суфражистском Woman’s Journal Трут, нередко носившая простое квакерское платье, подвергалась нападкам за свой костюм.
Феминистки разделились по вопросу о том, что такое мода: явление вредное и патриархальное или принадлежащее к сфере удовольствия и самовыражения. Этот спор растянулся на долгие десятилетия. Костюм выступал тем культурным пространством, которое многие женщины из рабочей среды и темнокожие женщины предпочитали не политизировать. Нэт Харт утверждала, что
женщинам [должны быть позволены] самоидентификация и самоопределение своих собственных тел. Но мы должны учитывать, что первыми этой привилегией воспользуются те, кто ближе всего знаком с привилегиями[208].
Мужчины в юбках
Женскому костюму доводилось оказываться объектом тщательного контроля и политической дискуссии, испытывать на себе давление со стороны рынка. Однако мужские дресс-коды подвергались критике феминисток. Элизабет Кейди-Стэнтон, выступая в 1848 году в Сенека-Фоллз, на первом конгрессе, посвященном правам женщин, осознавала, что стереотипный образ женщины в брюках будет использован для того, чтобы высмеять ее. Кейди-Стэнтон поддержала кампанию за то, чтобы носить удобный костюм без корсета, но ей были не по душе чересчур «мужские» фасоны: «Что касается их костюма, то джентльмены могут не опасаться того, что мы станем подражать ему, ведь мы полагаем его нарушающим все законы красоты, вкуса и благородства». Она отстаивала «широкий и свободный» рациональный костюм и не могла удержаться от того, чтобы подпустить шпильку авторитетам-мужчинам:
Все епископы, священники, судьи, барристеры и лорд-мэры первейшей нации земного шара, как и папа римский, исполняя свои высокие обязанности, облачаются в широкие и свободные мантии, таким образом негласно признавая, что обычный мужской костюм не является ни внушительным, ни представительным[209].
То же обвинение повторила Вирджиния Вулф. Ее так забавляла напыщенность мужчин из английского высшего общества, что в своих «Трех гинеях» (Three Guinea, 1938) она поместила фотографии судей и священников в париках, мантиях и мехах:
Прежде всего, ваша одежда заставляет нас раскрыть рот от удивления. Сколь обильно, роскошно, богато изукрашено оно — облачение, используемое образованным мужчиной для отправления официальных обязанностей! Теперь вы одеты в фиолетовое, и на груди вашей болтается распятие с драгоценными камнями. Теперь ваши плечи укрыты кружевами, а теперь — горностаями…[210]
Вулф связывала эволюцию мужского костюма со стремлением воевать, а в мундире видела лучший пример того, как мужская одежда выступает опасным инструментом насилия, иерархии и общественного статуса. Пользуясь столь характерной для ее времени расистской оптикой, разделяющей цивилизацию и варварство, Вулф заявляет:
Демонстрировать достоинство любого рода, интеллектуальное либо этическое, посредством ношения кусочков металла или лент, цветных шапок или мантий — это варварство, заслуживающее той насмешки, которой мы одаряем обряды дикарей[211].
Не все мужчины, однако, стремились соблюдать традиционные маскулинные дресс-коды. Некоторые пытались разнообразить допустимую для мужчины одежду или намеренно попирали общественные нормы. Поэт и радикал Эдвард Карпентер (1844–1929), считавший себя персоной третьего пола и называвший мужскую обувь «кожаными гробами», носил им же самим сшитые (по образцу присланных из Индии) сандалии. Карпентер, в начале XX века считавшийся за свои необычные вкусы в одежде сумасбродом, шил сандалии и для друзей-радикалов. Проект избавления от мужского костюма приобрел большой размах только в конце XX века, когда традиционные представления о моде поставили под сомнение, помимо прочих, хиппи, битники, панки, глэм-рокеры и сторонницы движения за освобождение женщин. Для некоторых мужчин это началось с фронды, выражавшейся в том, что они носили феминистские и антисексистские значки с лозунгами вроде «Еще один мужик» или «Воздержание подрывает все основы». Другие пошли дальше. В 1980-х годах валлийский антисексист Пит Сикс появлялся в мужских группах в черном плаще, красных сабо и, по его выражению, «разукрашенных штанах». Он пребывал под влиянием панк-культуры и пытался создать альтернативную антисексистскую мужскую моду: сам вязал себе красно-розовые свитера, выбривал голову с боков и носил плотно затянутый «конский хвост»[212]. На аудиторию это производило впечатление далеко не всегда. Так, автор газеты The Guardian с сарказмом отмечал:
«Новый мужчина» расстался с традиционным стереотипом и моментально обнаружил для себя другой. В брюках с защипами, мешковатых рубашках, «вьетнамках» он, надрываясь от скромности, несет тягчайшее бремя. Всерьез его никто не воспринимает[213].
Тем не менее The Guardian совместно с фирмой Aramis Menswear провела фотоконкурс «Новый мужчина 1985 года». Победу присудили Джону Колвину за дизайн мужских платьев, которые тот носил в 1980-х годах, будучи членом бристольских антисексистских мужских групп[214].
Классовая и расовая иерархии затрудняли усилия феминисток, пытавшихся реформировать моду. Расовая и этническая принадлежность для мужчин-антисексистов также оказалась подобной минному полю. Колвина, танцора, вдохновило ощущение органичности, которое он приметил у жителей Африки и темнокожих из стран Карибского бассейна. Впоследствии в интервью он говорил:
Думаю, многие из нас не станут спорить со стереотипом, согласно которому если мы по происхождению вест-индцы или темнокожие африканцы, то лучше знакомы со своим телом и движения наши более плавные, чем у большинства мужчин с западными культурными корнями. Но я еще не видел, чтобы это ощущение телесной пластичности тела