с той стороны лечили?
— Вы не заметили, что лежите в собственном платье? Я лишь разрезал на спине нижнюю сорочку.
— Но бинты…
— С той стороны поверх сорочки. Если понадобиться переделать, вам поможет… более безопасное лицо.
Обиделся, что ли? Это вопрос ясно читался на лице нисы.
— К тому же я счёл, что это лишнее. На платье спереди не было крови. Что говорит о том, что…
Девушка попыталась встать. Боль пронзила спину, из глаз брызнули слезы.
— Меня окружают одни идиоты, — прошипел Дарьян, подбегая к кровати. — Вы в своем уме?
— Если вы… Если вы скажете! Если вы! Я!
Она задыхалась не столько от боли, сколько от осознания проигрыша. Сделать задуманное было очень тяжело, очень страшно, но… Все не могло закончиться так! Не должно!
— Вы…
— Я рекомендую вам лежать. Если вы хотите, чтобы следы вашего самоуправства зажили быстрее.
Дарьян держал ее за локоть, пытаясь не дать встать. Ниса пыталась рассмотреть его лицо сквозь слезы, но не получалось.
— Ведь чем быстрее заживёт, тем меньше к вам будет вопросов.
Она поняла не сразу. Но где-то через минуту прошептала:
— Отпустите, — и уткнулась лицом в подушку.
— Если вам нужно врачебное заключение…
— Вы не доктор.
— Доктор.
— Что?
— Я сдал экзамен и получил лицензию.
Девушка даже слезы вытерла.
— Когда? Никто не знает! Все считают вас помощником сида!
— Наставник тоже не знает.
— Почему?
— Я не уверен, что он обрадуется.
Девушка зло рассмеялась.
— Так ему и надо! Пусть попробует теперь поработать, когда у него будет такой конкурент!
— За что вы его не жалуете?
— А вы почему с ним не откровенны? Храните тайны. Хотя он всем рассказывает, что вы ему как сын! Однако фамилию свою он вам не дал! И двух ваших товарищей свёл в могилу, всем известно!
— Ложь, — спокойно возразил Дарьян, опять отходя к полкам. — Они сами виноваты.
— Неужели? Дети не могут…
— Могут. Дети с улицы, ниса, это не тоже самое, что отпрыски благородных семей. Мы спорили, ссорились и дрались. Желчь зарезал Дурака, наставник вернулся слишком поздно и уже не мог ничего сделать. На какое-то время он разочаровался во всем и не занимался нами. Желчь вернулся к воровству, убегал из дома ночами. В итоге наткнулся на тех, кто сильнее: его раздели до рубашки и босым отправили домой. Была зима. Он заболел. И не выжил. Никаких тайных ритуалов никто не проводил. Просто детская глупость и жестокость.
Ниса молчала. Дарьян же явно не хотел, чтобы она на этом застряла внимание, и продолжил говорить:
— Про нису Аль тоже говорят, что она ведьма, но иногда зелёные глаза — просто зелёные глаза, без чародейства. Вот про аптекаря тоже говорят нехорошее, что он мертвецов поднимает, но на самом деле никто его у могил не видел.
— Его и просто так никто не видел, — буркнула ниса, обожавшая когда-то слушать страшные городские байки.
— Но затворничество ещё не делает человека преступником, правда?
— Да. Но почему он не выходит из дома? Может, он всё-таки… Какой-то не такой?
— Мы все для кого-то "не такие", разве нет? Но мы не об этом. Я напишу вам заключение. В нем не будет лжи. Но и не будет слишком много подробностей.
Нисе жутко хотелось вскочить, дёрнуть помощ… доктора за руку, развернуть к себе. Что за отвратительная привычка стоять к собеседнику спиной! Это неуважение, и не по этикету, и…
— Зачем вам это?
— Полагаю, если человек вашего положения делает такое с собой, для этого есть более чем веские основания.
— Есть. Правда, есть! Это не для меня, но… Это очень важно! Совершенно особое обстоятельство! От этого зависит целая жизнь, а может, две! После вчерашнего скандала, что она устроила… Он убьет ее… Его всегда бесит ее спокойствие, ее молчание. А теперь слова стали ещё большим ядом. Он… Понимаете…
В руку сунули стакан.
— Попейте. Все будет хорошо.
— С-спасибо…
Уйти.
Не то. Не боль. Значит, страх? Где та девочка?
Видение померкло, зеркало растаяло, как и комната за ним. А появилось нечто другое, старое, давно сбывшееся.
Воспоминание.
…Мальчишка уже не кричал. Только хрипел, периодически сплевывая кровь. Димитрий не знал, что делать, а Марины не было. Зато повсюду были красные пятна: на соломенном тюфяке, на рубашке ребенка, на одежде Димитрия и даже на его руках. Смотреть на это было страшно. Слышать — невыносимо. Димитрий пытался больному что-то говорить, но он не знал сказок, ему их не рассказывали. И песен детских он тоже не знал. И что делать с умирающими детьми не ведал. Оставалось только говорить пустое "потерпи" и мечтать о мгновении, когда эти ужасные хрипы прекратятся и перестанут мучить их обоих. Было холодно и страшно, потому что совершенно неясно, что предпринять, а Марины нет, и…
И хрипы прекратились. Мальчишка уставился куда-то в угол стеклянными глазами и затих. Димитрий замер в ужаседо этого мгновения он терзался сомнениями, как себя вести, он не знал, что делать с посторонним ребенком, насколько позволительно гладить чужого сына по голове или сажать на колени (но он видел, так делают родители со своими детьми или какие-нибудь тётушки-дядюшки), поэтому он не трогал мальчишку, когда тот плевал кровью, только пытался отвлечь его разговором. А теперь все это уже было неважно. И казалось, что на самом деле он пожалел крохи тепла, что рука на плече могла дать облегчение и поддержку отравленному мальчишке, хотя бы ощущение, что он не один, но не дала, потому что один идиот не смог перебороть собственную трусость. Иногда лучше сделать и ошибиться, чем не сделать и оставить умирать в одиночестве еще ничего не видевшего детеныша.
Внутри невыносимо жгло.
Димитрий закрыл ребенку глаза. Теперь можно было не ждать Марину. Надо бы уйти, ему здесь больше делать нечего, но ноги словно приросли к полу. Мальчишка лежал на грязном тюфяке — бледный, тонкий, сжавшийся в комок. И с этим нельзя было ничего поделать. Совсем. Смерть необратима. Смерть от нового уникального яда ещё и болезненна.
Если бы мразь, что травит "неправильных" детей, зашла сейчас в эту комнату, Димитрий не удержался бы. Точно не удержался бы. И насладился бы чужой болью сполна. Ведь все говорят, это и есть его натура — причинять боль, пить ее, словно вино. Ох, сейчас стоило бы напиться вволю!
Время неумолимо текло вперёд. Тело коченело. Димитрий молчал. Теперь было незачем говорить: "Потерпи, все будет хорошо." Мальчишке больше ничего терпеть не придется.
А всё-таки жаль, что струсил, не погладил ребенка по голове.