выдумал, а с обиды заснул.
Петрушка вернулся облизываясь, как кот, вылакавший хозяйскую сметану.
Хорошенько отругал его, пригрозив к тому же графской конюшней.
Проболел весь день, оттого и ничего не записывал. К тому же меня мучили кошемары — в мою дремоту явился этот ужасный человек, с которым у меня произошло столкновение на спектакле. Я сразу понял, что этот черный человек — вестник разлуки.
Были мне явлены и давешние мои прелестницы, что теперь проявляли ко мне неожиданный интерес. Однако ж, негодяй набросился на них, обхватил руками их всех одновременно, опутал, и, подобно охотничьей добыче, приторочил к седлу. погоняя коня он скрылся — по всему было видно, что он увез их в Сибирь.
Я пытался догнать — куда там. Кинул вослед ему палку.
Когда я проснулся, то этот черный человек пропал, я был один, а рядом — разбитое зеркало.
Селифан с Петрушкой куда-то подевались, знакомцы мои уехали в соседнее имение, а я все так же сидел под яблоней со своими записками.
Вернулись ездившие в соседнее имение.
Не стал их расспрашивать, чтобы не расстраиваться. Мне говорили, что они выписали цыган с медведем, половых с водкою, грузин с газырями, хохлов с салом и разбитных девок с напрасными обещаниями.
Нет, не хочу знать, что там было! Впрочем, у некотоых в волосах я видел солому.
Отправился в сельскую школу, отечески говорил с детьми. рассказывал им, как важно беречь платье снову. Дети робели, боялись подойти, пока какой-то проказник не крикнул, что у меня зад сахарный.
И…
От нечего делать я покинул кресло-качалку и отправился на собрание литераторов, которых по старой памяти привечал граф. сошлись там и либералы, и почвенники, говоря о вещах насущных, как то: ценах на чернила, на каком собрании подают бесплатный чай, а на каком кормят только чистой поэзией, какой книгоиздатель грабит умеренно, а какой — грабит вволю, но зато с улыбкой.
Предметы меня волновали не весьма, как все либералы я считал, что власти вороваты, а почвенники туповаты, как все почвенники, я думал, что либералы вороваты, а власти туповаты.
Либералы убеждали меня в том, что нужно присягнуть какой-то высшей ценности, однако не объясняли в чем ее суть. Почвенники, наборот, присяги никакой не требовали, утверждая, что я уже присягнул по рождению.
В молодости своей я хотел примкнуть к либералам, да оказалось, что при перемене имущественного положения быстро превращаются в почвенников. Беда была и в том, что и почвенники легко оказывались теми же либералами. деваться было некуда — к тому же, когда я сошелся с земцами, оказалось, что они состоят ровно из тех же почвенников и либералов.
Но эти собрания я любил до чрезвычайности — крики, шум, все кричат, то и дело рождается какое бон мо, а потом все вместе пьют чай с пирожками, а когда и появляются половые с лафитничками.
Слаб человек.
Предчувствие не обмануло меня — литераторы жаловались на жизнь, книгопродавцев, рассказывали трагические истории о том, как чернь неуважительно отнеслась к ним на улице, как упали нравы и в какой опасности мы находимся.
Я уже собирался покинуть собрание, как вдруг увидел все тех же молодых дам! И, о Боже! — с ними был давшний N.
Сердце мое облилось кровью, будто баранина на огне — соком.
Этот страшный человек продолжает мучить меня. Сегодня он прогуливался с тремя прекрасными дамами и попеременно жал ручку одной, помогал перейти через мосток другой и смешил третью.
Ради этих милых созданий я и выбрался на пикник, но увидел, что подойти к молим милым ангелам невозможно. Всюду был он. Однако тут мне улыбнулась удача — компания расположилась в вынесенных к пруду креслах и принялась играть в пти-жё.
Сперва я думал, что нужно послать Петрушку за картами, но вышло, что я совсем не знаю светских развлечений.
Выяснилось, что нужно просто вспомнить самый гадкий, самый безнравственный свой поступок. В смущении перебирал свои прегрешения — полковая касса, маменькин браслет, Аксинья-солдатка, Фрося, Акулина, дочь мельника… Не то, не то! Наконец я вспомнил, а потом и рассказал, историю про то, как я украл в одном доме три рубля с серванта.
Но чувствовалось, что мой рассказ успеха не возымел. Дамы только сморщили носы, а вот мой счастливый соперник, смерив меня уничижительным взглядом, разошёлся: оказалось, что он довёл до смерти какую-то старуху, чтобы выведать у неё секрет краплёных карт, другую старуху он попросту зарубил топором, да и не её одну, играл — и как страшно играл! Так играл, что проиграл родовой дом на вывоз из имения…
Истории росли как снежный ком, казалось, сам Люцифер стоит передо мной, и вот-вот вонзит мне в лоб свой громадный медный крюк… Нет, зуб!
Впрочем, дамы слушали его благосклонно, и оттого, я стал лучше думать о либералах. Можно сказать. что я внял их идеям и возжелал переустройства общества и обобществления чего-либо. Хотя бы чего-нибудь. Негодяй захохотал… Но тут раздалось цыганское пение, что в наших краях действует, будто хлебное вино вперемешку с лекарскими облатками. Кто-то пустился в пляс, кто-то нестройно стал подпевать, не весьма угадывая не то, что слов, но и самих песен. Всё смешалось, пти-жё вкупе с чужим успехом было забыто.
Но я остался на пустой поляне один! Все сокрылись, и один мой Петрушка воровал забытые одеяла и пирожки.
Наутро оказалось, что N. покинул имение вместе с тремя дамами и отправился вместе с ними в путешествие на воды — не то во Владимир, не то в Сольвычегодск.
8-13 сентября 2009
Дорога на Астапово[1]
Путевой роман
Лев Толстой в письме к Ивану Тургеневу
от 26 июня 1881 года
Предречение
9 ноября. Москва — Ясная Поляна
Я вам вот что скажу — в великой русской литературе всё очень продумано. И более того, всякий писатель, если он, конечно, настоящий русский писатель, сначала сообщает что-нибудь, а потом уже исполняет это в своей жизни. Напишет Пушкин про дуэль — и, пожалуйте бриться, вот его уже везут на Мойку с пулей в животе. Как начнёт писать человек про самоубийство героя, так натурально, значит, найдут писателя совсем неживым. Страна не зарыдает обо мне, но обо мне товарищи заплачут.
Толстой — великий русский писатель, и поэтому он честно сообщил, что уйдёт из дома. Причём он постоянно сообщал об этом —