Читать интересную книгу Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма - Ларисса Андерсен

Что касается меня, то в то время, как Вы поехали на Тубабао (или около этого времени), я сильно болела корью и чуть не умерла. А когда вылечилась — переехала далеко за город, в маленький домик, оставленный хозяевами, немецкой семьей, для «присмотра». Они надеялись вернуться. Пришли коммунисты, оставили в домике пару пуль (откуда было наступление), но первое время меня не трогали. Я нашла, через Красный Крест, моего отца в Харбине и выписала его в Шанхай. Здесь мы жили мирно с год, а потом получили канадскую визу. Папа улетел на аэроплане с ИРО[76], а я должна была следовать пароходом за свой счет, но китайцы меня не выпустили. Просто ни да ни нет не говорили. Я жила на чемоданах, по-прежнему работала где танцами, где уроками, а потом и из дому меня выгнали, отобрали дом. Пока ждала — кончилась канадская виза, а новой не дали. Знакомые моих знакомых устроили мне вызов в Бразилию, и я получила визу. Но китайцы все равно держали, да и я простудилась на работе, стала кашлять, и у меня нашли туберкулез. А с ним ехать в Бразилию, конечно, нельзя. Но я быстро поправилась, перестала танцевать, давала на дому уроки русского языка китайцам, и все прошло. А разрешения на выезд все равно не было около пяти лет. Вначале они меня вызывали, ничего не спрашивали и требовали, чтобы я в чем-то созналась, а я не знала в чем. Так все затихло, даже не принимали меня. В это время я познакомилась с моим теперешним мужем — Морисом Шез<ом>. Он только что приехал в Шанхай… Ну, в общем, я вышла за него замуж, и когда он подал на выезд, то меня опять вызвали одну, для выяснений. Но на этот раз они были не такие каменные, разговаривали без китайца-переводчика, и хотя я толком так и не поняла, из-за чего меня держали, но все же они хоть что-то спрашивали, и я могла говорить «да» или «нет». Разговор был вообще интересный. Я его запомнила, когда-нибудь увидимся — расскажу. И лампой мне в «рожу» не светили, как преступнику. К счастью, в это время был «период расследования ложных доносов». И конечно французский паспорт помог. Вскоре меня выпустили. Это было летом 1956 года. Последними провожали наш пароход — Люба (Дюпре), которая служила у зубной врачихи — Ринек[77], помните ли? (она в Австралии) и моя подруга — китаянка Розита (Бетти)[78], не знаю, была ли она уже при вас? Все эти годы она была при мне неотлучно. Она и теперь в Шанхае, но я даже не знаю — жива ли, так как с 1966 года она замолчала, наверное, боится писать. Теперь их там гак закрутили, что и дышать страшно, при мне еще было ничего, хотя один год террора был ужасный. Все время возили на расстрел по всем улицам — напоказ.

С одной только Казаковой[79] переписываюсь (помните, большая такая актриса была), все стараюсь ей помочь — она там застряла, старая уже, без работы, без пенсии. Хочет выбраться в дом для престарелых в Европу, а пока выберется — есть-то надо. В общем, кое-что наладила с пересылкой денег для нее. Но узнать о Розите она боится.

Ну, приехала я во Францию, сначала в Марсель, потом в горы, где старый дом матери мужа. По дороге останавливались на неделю в Гонконге, потом по два дня в Маниле, в Коломбо, в Сайгоне, в Сингапуре. в Джибути (Африка), в Египте. Самое интересное для меня был Египет. Я и на верблюдах поездила, и в музее замирала от восторга — все ново. А Франция мне понравилась. Особенно это местечко в горах. Там совсем русская природа: березы, ели, смородина, малина, в саду яблони и вишни и даже черемуха есть. Но, конечно, без своих старых друзей и вообще без русских все только наполовину хорошо. Через шесть месяцев уехали аэропланом в Индию на три года. Туда приехал папа из Канады и жил с нами. Там я и Малинку[80] видела — летала к ней из Мадраса в Калькутту.

В Индии было очень интересно, я устраивала дом — большой и красивый, научилась управлять автомобилем, смотрела танцы и прочее, но опять же по-русски только с папой и говорила. На третий год у меня была школа танцев, но, как всегда, сразу не наладишь, а потом пора уезжать. Так и верхом стала с увлечением ездить только на третий год

Во Франции была совсем маленькая квартира, и, когда мы приехали[81], поместили на время папу в платную комнату в доме для престарелых. Зиму мой муж работал в Париже, я занималась хозяйством, успела съездить в Лондон к шанхайской знакомой, Оле Ярон[82]. Помните, ее мама мне преподавала французский язык? <…>

Весной моего мужа назначили в Джибути, а я осталась в Марселе с папой и взяла его к себе, так как он совсем заболел. У него был рак простаты, и я не могла его оставить. Сердце его сдавало, ему уже было 83 года, да еще болезнь. И вот он умер зимой, на Рождество. Умер в кресле, читая мне вслух русские газеты из Сан-Франциско, в то время как я сидела рядом и шила русскую косоворотку для Эдуарда, сына Мориса от первого брака. Вдруг он почувствовал себя плохо, и, когда пришел доктор, он уже скончался. Я долго не могла оправиться, ведь еще последнее лето он гулял со мной в этих еловых лесах, и я не могла представить, что конец наступит так скоро…

Потом, к весне, я вернулась в Джибути. Это маленький городок в песках, где страшно жарко. Но там чудное море, и мы жили на самом пляже <…>. В Джибути я провела год, и мы вернулись во Францию на шесть месяцев. Тут я впервые ездила в Киев, к папиной сестре (Нине Михайловне Андерсен[83]), с которой мы списались только за последние годы через Красный Крест (папа списался). В Киеве я была только пять дней, жила в гостинице, как туристка. С тетей мы очень подружились и все время переписываемся. Она одна, на маленькой пенсии, в маленькой комнатушке.

Потом мы прожили три года в Сайгоне. У нас был большой дом. большой сад, хорошая прислуга, но ездить вокруг в последние два года было нельзя из-за войны. И вообще видела много грустного. Да и опасно было. Никогда не знаешь, где разорвется бомба. Сайгон оставил грустное впечатление. После Сайгона мы опять приехали на шесть месяцев во Францию, и я опять ездила к тете в Киев на неделю и в Одессу на два дня. Жила у тети в комнатушке, видела Таю Жаспар[84], помните ее?

Когда вернулась, мы сразу поехали на Таити — пароходом, по новому пути, через Панамский канал. Наш дом был на горе, с видом на море, всюду цветы, пальмы. Мы прожили там всего два года, и я ревела, уезжая.

И вот я здесь. Кончается бумага и время. Надо готовить ужин. Целую Вас. Спрашивайте, если что интересно <…>.

К. В. Батурину[85]

26 марта 1969. Таити

Дорогой Кирилл!

Ваше письмо и большую почту получила как раз на мой день рождения[86]. Но с ответом опять запоздала… Вышло несчастье с моими кошками – тиф. Один маленький умер, двоих отходила. Да, я кошатница не по убеждению, а, видно, по карме. Я люблю всех животных кроме крокодилов и красных муравьев, хотя и они не виноваты, что уродились такими.

И вот эта любовь ко всем очень трудная вещь. Она-то и заставляет меня больше всего думать и искать выход. Я, к примеру, тоже очень люблю птиц, и получается совсем неладно, когда кошка, которую я только что со слезами выходила, убивает птицу. И вот тут-то и есть вопрос, на который я никак не нахожу ответа. Как можно иметь вместе Любовь и Радость, если страдают те, кого любишь? Почему я именно говорю о животных? Потому что про людей можно многое объяснить: карма, сами виноваты, страдание очищает и многое другое. Но кроме людей ведь мир полон жизнью всяких существ, которые только и живут тем, что поедают друг друга…

И вот второй вопрос: как можно применить к этому миру учение о Любви и Сострадании. Оно словно противоречит всему его устройству, как аномалия (если не считать материнского инстинкта, но это входит в борьбу видов). Получается, что сострадание — абсурд. Нет ни правых — ни виноватых, ни добра — ни зла — все родились такими, какие они есть, с потребностью убивать друг друга. Откуда же взялась эта Любовь, это Сострадание? Из книг? Нет, я не верю. Оно не могло бы быть таким мучительным, таким настоящим. Или, в моем случае, это подавленный материнский инстинкт?.. Я не могу в этом разобраться и лезу всю жизнь с этим вопросом ко всем. Лезла и к Кришна-мурти, и к Рериху[87] и — никакого просветления.

Это отравляет мое существование больше, чем что-либо другое (конечно, у меня есть и «личные» переживания, но это просто — слабости, «желания» их можно объяснить и надеяться «перерасти»). А тут даже не знаешь – куда расти?

«Песня о счастье» мне совершенно непонятна. «Да будем мы, в таком случае, свободны от болезней, живя счастливо среди тех, кто ими обеспокоен. Среди людей, пораженных болезнями, да будем мы пребывать свободными от мучений». Это, должно быть, какое-то особенное, очень приятное сострадание, только для названия, или я до

чего-то не дошла. Дойду ли?.. И, если есть эволюция, почему все так и остается, как было? И вот, Кирилл, со всей моей любовью к земле, я чувствую себя «не дома» <…>.

М.Г. Визи[88]

Сентябрь 1983. Иссанжо