чего-то не дошла. Дойду ли?.. И, если есть эволюция, почему все так и остается, как было? И вот, Кирилл, со всей моей любовью к земле, я чувствую себя «не дома» <…>.
М.Г. Визи[88]
Сентябрь 1983. Иссанжо
Дорогая Муся (называю Вас так, как Мэри называла). Прежде всего, простите за такой нескорый отклик на Ваше письмо, за которое я Вас очень благодарю. Спасибо также за вырезки, найденные в архиве Мэри, а также за те, что вы прислали от себя. <…>
Вообще же в отношении стихов я в смятении: в «Русской мысли» часто превозносятся такие стихи, в которых ничего не понятно. Или надо впасть в особый транс, чтобы быть на нужной волне? Или переменилась мода и я устарела? Тогда стоит ли писать вообще? Или нужно к стихам подходить, как, скажем, к абстрактной живописи — не понимать, а только чувствовать? <…>
Ваша приписка о неожиданной смерти Лапикена — еще один удар, еще одна потеря. Этот год был полон потерь. Много поумирало знакомых и вокруг меня, но люди, с которыми мы близки или даже просто знакомы с юности, всегда ближе. И даже ближе, чем раньше: так, я была очень рада визиту Муры Л<апикена> и переписке, которая возникла после этого, хотя в молодости мы никогда не дружили. Он не успел ответить на мое последнее письмо (так же как и Мэри), где я спрашивала о дате ее смерти… Напишите, когда умер
Мура — 13 августа?
Валерий Перелешин считает, что я должна написать о Мэри для «Русской мысли». Но мало быть привязанным <к> Мэри для «Русской мысли». Но мало быть привязанным к человеку, — я боюсь «обеднить» ее облик <…>. Все, что вдруг написалось, — это маленькое и тоже не «богатое» стихотворение, наверное, еще не выстоявшееся. Правда, я и не пыталась написать что бы то ни было и на письма не отвечала долгое время: совсем сошла с рельсов морально и, как всегда в таких случаях, прячусь в бесконечную суетливую работу, которой и без того хватает на целый день.
Вероятно, Мэри говорила Вам, что я вечная болельщица о животных. Это вовсе не «мило», а очень страшно, берет время и нервы. И вот хочется спросить Вас о судьбе Мэриных кошек, — у нее было две, кажется, — что же с ними?
Пока, только для Вас, это стихотвореньице:
Все распыляется, все – мимо,Вдогонку планам и мечтам…А жизнь бежит неумолимо,Усталость оставляя нам.Храню я Ваш подарок — платье,Дань женской праздности земной,Хотела карточку послать я,Но адрес Ваш, увы, иной…Там — Боже, помоги неверью! —Вы отдыхаете сейчас,От возмущенья хлопнув дверьюЗдесь, на земле, в последний раз.Ни грубостей, ни пресмыканий…«Колючка» с нежною душой,Я в новом платье тонкой тканиК Вам прилечу на бал большой!Несутся дни, летят недели,И, остывая в их золе,Мы не смогли, мы не успелиПомочь друг другу на земле.Но ненадолго разделенье!Теперь, быть может, легче мнеУслышать Ваши повеленьяИ чаще видеть Вас во сне.Не знаю, Вы уйти хотелиИль час был свыше предрешен?..Пока что в том же бренном телеЯ остаюсь. Ваш «Ларишон».
16 марта 1984. Иссанжо
Дорогая Муся!
<…> Мои письма тоже всегда начинаются с извинений за задержку, так что лучше сговориться заранее – не извиняться <…>.
Воображаю, как Вам трудно разбирать архив Мэри (Ю. Крузенштерн-Петерец), я и свои залежи не могу разобрать, а пора бы. Ее последние фотографии, что у меня есть, это те, что я снимала у нас в 1972 (кажется) году <…>.
Не выходит у меня в этом году со стихами, даже не могу вытащить и просмотреть, ну не «лезет». А вот за Ваши советы насчет моего стихотворения (что я Вам послала) – большое спасибо! <…>
Ну, теперь берегитесь, я начну приставать к Вам и просить советов, как только опять займусь стихами. Во-первых, я отвыкла писать, даже поговорить по-русски не с кем! Во-вторых, когда сама начинаешь что-то переделывать, то даже самые простые слова кажутся странными и уже ничего не видно, а в третьих <…>, как мне кажется, мы с Вами больше на одной волне, чем, например, я с Валерием Перелешиным. Я говорю не о качестве. Лучшего советчика, в смысле техники, чем Валерий, найти трудно и я очень ценю его придирки. Но советы иногда мне чужды по стилю, что ли. Ох, как давно я ему не писала! Да, «что-то» убавляется энергия <…>.
7 ноября 1984. Иссанжо
Милая Муся,
Теперь уж мне действительно надо просить Вашего прощения за такое молчание. И ведь так ценю переписку с Вами! <…>
Перелешин в своей книге слегка наврал кое в чем, во всяком случае, про меня. Значит, возможно, и про других <…>. Кроме того, с фамилией моего отца — тоже не так. Она была перепугана в каких–то бумагах и потом он ее исправил по метрике — Андерсен. И с Ириной Лесной[89] я благополучно переписываюсь, вовсе она не пропала. Ну, это поэтическое воображение.
Ирина Одоевцева[90], которую я навестила в Париже и нашла в лучшем состоянии, чем в прошлом году, рассказывала о том, что говорил про меня Миша Волин[91]. Очень милое сочинение <…>.
В Париже, помимо друзей, которых Вы знаете, я встретилась с Наташей Ильиной, той самой, московской, которую Мэри как-то крепко обругала в печати (да и не она одна) за «Возвращение» и за всех нас (и за меня). Хочется верить, что Наташа изменилась к лучшему. Разговаривать с ней было очень интересно и легко. Удивительно, как застываешь внутренне от слишком продолжительного одиночества и как чувствуешь себя взбудораженной и прежней от разговоров на «одной волне» <…>.
Перед моей поездкой в Париж у нас был Штейн[92], к сожалению, всего один день и две ночи. Как я ни пугала его пылью, холодом, приведениями — он все же утащил меня на чердак старого дома, где мы, с большим трудом, нашли в невероятном хаосе (почище Мэриных залежей) несколько интересующих его книг. Я должна их ему послать, еще сама не все прочитала <…>.
Уже должна и Штейну ответить на письмо. После ответа Вам. Он мне понравился. И чтобы он не зря чихал от пыли на чердаке (он в старом халате и я с пластиковым мешком на голове) и, главное, оттого, что я сомневаюсь, что успею сделать что-нибудь такое, как он уже делает, я отдала ему дорогую для меня книгу — альбом, подаренный мне Мэри после смерти Николая, где многие поэты писали от руки свои стихи и куда я вложила стихи тех, кто уже не мог лично написать. Там и были многие стихи Николая, переписанные Мэри. <…>
Я думала, что это такой сухонький немец в очках и с галстучком, а он «свой парень», помогал мне мыть посуду и прогуливать собаку. Понравилось тоже, что он не хвалил мои стихи из любезности… Может быть, мне не надо зря тратить на них время (и деньги, если издать, по совету И. Одоевцевой, сборник).
Все это выбило меня (по-хорошему) из домашней колеи, в которую я только начала входить, так как весной меня тоже выбило, и совсем по-плохому. Долго болел и умер мой старый конь. Я столько раз отвоевывала его от бойни, столько переживала, лечила, ссорилась со всеми, а тут не заметила, как он простудился — зима была теплая, и погода переменилась вдруг <…>. Перед этим умер старый ласковый кот, приходили одна за другой печальные вести, и ют, после смерти коня, мне стало совсем плохо. Ни сад, ни дом, а уж письма и стихи, — даже приблизиться к «бумажкам» не могла.
Помимо жалости, это для меня конец очень утешительного этапа. Теперь я уже не буду ездить, и это кончено. Конечно, принимаю и понимаю — бывает много хуже… И старость ругаю, главным образом из-за этого. В некотором отношении старость — большое освобождение <…>.
21 октября 1985. Иссанжо
Дорогая Муся!
Сегодня уже месяц как я приехала из Америки, а все еще «не отдышалась». Мало нам удалось поговорить, особенно Вам, так как еще об обеде надо было думать! Мне-то все было интересно, все ново <…>. И Колю Слободчикова[93] – было интересно повидать. Спасибо. Но — мало <…>. После Сан-Франциско провела несколько дней в пригороде Нью-Йорка, у Марины, бывшей Гроссе (знали Вы Л. Гроссе? Он погиб в Союзе в тюрьме)[94]. Она живет прямо-таки в лесу, в деревянном домике, как и многие-многие, по большей части художники. И уже лет десять как ждет меня. Конечно, ворчала, что в такой спешке. И вообще, почему раньше не могла приехать, когда была жива Мэри, был Лапикен? <…>
Как бы ни был короток мой визит, для меня это было необычайным событием: подышала дружеским воздухом, поговорила по-русски и теперь буду знать, куда идут мои письма, кто как живет, у кого какие коты…
Конечно, кое-что было и грустно. Время идет, люди меняются. Да и уходят. <…>