— Миномет комбат не дает.
— Разумно…
Бах! — раздается совсем рядом с блиндажом. Бах, бах!
Сон мгновенно проходит, внутри все сжимается… страшно. Честно — страшно. Это днем мы все такие бравые вояки, а ночью мне страшно, и было страшно, и, наверное, будет всегда.
— Не попав, — хмыкает Гала, осматривая потолок, и лезет на койку. — Чуеш, Мартин, разбуди в полдесятого, мне в наряд.
— Ок. Если не засну.
— Не заснешь, ты…
— От мля, задолбали! — вдруг рявкает ротный, подхватывает с койки моторолу и выскакивает их блиндажа.
— Ну все, мля, зара ротний війну почне, — вздыхает Механ и сидится на Васино место. — Посунься, розлігся тут, шє й в ботінках. І не сци, не попадуть в нас.
Бах! Бах! Бах!
— Чего ты так решил? — вяло интересуюсь я и сажусь на койке.
— Бо раніш не попадали, — уверенно говорит Механ.
Гала сверху смеется. Логика, блин, на грани фантастики. Как и все тут у нас.
— Альфа, я Танцор. Прием! — слышится снаружи.
— Альфа на прийомі.
— Перейди на третий.
— Прийняв, перехо́жу.
Я высовываюсь «на улицу» и запахиваю куртку. Вася сидит возле входа, привалившись спиной к склону, нещадно пачкая куртку, и держит в руках две рации. Я сажусь рядом с ним и начинаю выцарапывать сигареты.
— Шайтан, Шайтан, я Танцор, прием.
— Шайтан на приеме.
— Прошу работу по моим целям.
— Зара запро́шу, жди.
Мы сидим и курим в темноте. Накат больше не прикрывает нас, но в блиндаже рация не берет, да и порывы ночного весеннего ветра прогоняют сон, заставляют ежиться. Мигают огоньки на рациях, скоро сядут аккумы. Моргает лампочка — тусклый луч из-за одеяла дергается. Или это Механ открывает банку…
— Булат, Булат, я Шайтан, прием.
— Шайтан, я Д…, на приеме.
— Танцор просит работу по его целям.
— Шайтан, я Д…, жди…
— Шайтанчик, Шайтанчик, я Булат! — врывается в эфир. — А ну, жди! Танцорчик, дорогой, шо у тебя?
— «Нона» еб@т нас по беспределу, — уставно докладывает ротный. — Треба Шайтана помощь.
Бах! Бах! Бах! О, в районе бани упало.
— Так, людей в укриття, посилити пильність… Шайтан, работай с Танцором, тока без фанатизма. Доповідь мені, як поняв, прийом.
— Поняв-прийняв, — отвечает Шайтан. — Танцор, давай цели.
— Шайтан, мои метки у тебя стоят?
— Стоят, стоят.
— Альфа, я Танцор, бери Шайтана на связь и наводи.
— Йууухууу! Прийняв! — веселится Президент. — Шайтан, цель девятнадцать, южнее двести пятьдесят… не, триста! Южнее — триста.
— Жди, ща пристрелочные дам.
Мы сидим посреди Донбасса, на низком отвале доломитного карьера, который все почему-то называют терриконом, мы — часть этого мира, часть странная, чужеродная, иногда слепая в своем бессилии, иногда — радостная в своей злобе. Мы — часть огромного организма, и этот организм — отнюдь не Украина, не страна, не Большая Земля, живущая за нашими спинами, нет, брат. У нас — новая родина, и имя ее произносится иногда с ненавистью, иногда — с любовью, и никогда — равнодушно. Мы — Армия. Такая, какая есть, и другой просто нет. Может, будет, но сейчас — нет.
Два пристрелочных уходят из-за «Банана» на Докуч. Прилетают еще три мины к нам, и тут же гаснет свет. Жужжание генератора, привычное и поэтому незамечаемое, стихает, и ночь, иногда рвущаяся на нитки «выходами» и «прилетами», замолкает. Тихо.
— С…. …ля! — Из блиндажа выскакивает Механ, на ходу натягивая свитер, и убегает в ночь.
— Куда? — кричит вдогонку Вася. — Обстрел, мля!
— Та я бистро, долью бензу і все! — раздается из темноты.
— Бля, — говорит Вася. — Какие-то долбанутые, эти пехотинцы. Мины херачат — оно идет бензин в геник доливать. «Зушка» валит — оно по дороге с шортах и тапках в баню бредет, нога за ногу. Зато как комбат приезжает, хрен кого нарисуешь, наряд в бронике и каске стоит, хоть на плакат в военкомат фоткай.
— Пойду и я, — говорю я и тяжело отлипаю от глиняного откоса.
— Куда?
— Та посвечу ему, шо он там в темноте поналивает…
— Точно — все долбанулись, — крутит головой Вася и тоже поднимается. — Ну, пошли…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Интермедия 15… только я не знаю, кому тяжелей было.
Явно не мне.
Я был постоянно занят. Хрен его знает, чем, но ведь правда. Вода в «цевешке» закончилась, треба звонить чи везти ее куда-то, дров на двое суток осталось, бэка, бэка пополнять постоянно, тяжелые зеленые или светло-сосновые ящики с советскими маркировками растаскивались по позициям, по щелям-оружейкам, ночью убитая белая газелька или военный рыдван, завывая на весь сектор «М» уставшим двиглом, забирались на террикон, и пацаны тащили, тащили, тащили…
Или продукты. Тоже в газельке. И чтоб яйца съели сегодня-завтра, и сыр… Ну, или то, что в армии называлось сыром.
А тут свист — и мина разметывается метрах в ста, и пацаны такие «мляааа, як вони заїб@ли… Та карочє. Не попадуть…» — и дальше машину разгружать.
А потом, уже совсем поздно, четыреста километров передка превращались в одну огромную телефонную будку. Невидимые цифровые цепочки протягивались на сотни километров, потому что сорок четыре тысячи человек разговаривали с домом.
Кружка с чаем никак не хочет остывать, горячущий металл хватаешь в перчатке, прижимая плечом к уху грязный смартфон, только что снятый с зарядки. Геник крайний раз чихает и выключается, гаснет все, весь мир падает во тьму, и только редкие искорки из труб буржуек да огоньки бесчисленных сигарет живут вдоль лініі бойового зіткнення.
— Привет!
— Привет, мася.
— Ты как?
— Да нормально…
Что я должен был ей говорить? Как я мог им рассказывать то, что окружало нас эти месяцы? Сказочка «я служу в штабе и охраняю дерево» больше не прокатывала.
— Здравствуй, сынок.
— Привет, мам.
— Ну как ты там?
— Да нормально…
«Нормально». Вот и все, что мы могли выдавить из себя. Как я мог что-то рассказать, если в моих словах рвались мины, херачила наша арта поверх голов, аватары пытались вылезти из ямы, а скобы в окрестных магазинах закончились? Что мне было говорить? Что я поел и в шапке? Или что на «бэхе» стартер навернулся, и у нас только одна машина на ходу? Или про то, как кбм и мехвод набивают ленту для 2А42, сдирая пальцы, пока наводчик лупит двойками по сепарской эспешке? Про то, что нам поставили на «дашку» обвес и оптику, и мы с командиром и Серегой позавчера шесть часов развлекались, пытаясь всадить сорок граммов горячего металла в кого-то живого?
— Привет.
— Привет, пап.
— Слушай, я тут смотрел по айситиви про ваше Новотроицкое…
— Не смотри телек, пап.
— Как у вас?
— Да нормально.
«Нормально» — самое частое слово в разговорах с семьями. Боже, как же они ждали нас. Каждый день. Каждую чертову секунду. Справляясь без нас и не справляясь одновременно. Погибая с каждой сводкой «…сьогодні в районі проведення антитеррористичної операції загинуло…» Оживая, когда ты, такой весь занятой, бурчал в трубку «Да нормально». Они держали тыл — без оружия, без соседей слева и справа, всегда помогающих огнем, они защищали с запада тех, кто защищал мир с востока.
И сейчас ждут.
— Пйивет!
— Привет, сыночек!
— Папа, пйивет! Кагда ты пйиедешь?
— Сынок, я…
Родная. Малыш. Мама. Папа.
Спасибо, что защитили меня.
Все нормально.
День шестнадцатый
— Мартіііін… Мартін! Не спи, мля!
— А? Скока время?
— Ну хоч не стрельнув… Півп’ятої.
— Чего шепчешь? — я сажусь на койке и сдергиваю телефон с полки. Точно, полпятого. В распахнутой дверке стоит Ярик.
— Командира не хочу будити.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Зайди, закрой дверь, холодно же.
Ярик вдвигается в кунг и прикрывает дверку. В броне, с автоматом и с топором в руке он напоминает замерзшего канадского лесоруба, зачем-то взявшего зброю. Пар вырывается изо рта, нагретый спальник стремительно теряет тепло, я спускаю ноги вниз и ищу ботинки. На своей койке ворочается Вася.